Красная глобализация. Политическая экономия холодной войны от Сталина до Хрущева - Оскар Санчес-Сибони

бреттон-вудских институтов и многочисленные эксперименты с социал-демократией по всей Западной Европе были вызваны теми же опасениями – все вышеназванное было призвано предотвратить рецидив катастрофических 1930-х годов. Безотчетный страх, порожденный недавним опытом, руководил политикой обеих сторон. В основе американской (массовая бедность приведет к коммунизму в Западной Европе) и советской (массовая бедность приведет к противоречиям и третьей мировой войне) позиций лежал страх, подталкивающий к соблазнительным, но упрощенным прогнозам. При оценке относительной «иррациональности» той или иной идеологии сегодня эти прогнозы не имеют для историка большого значения. Однако они позволяют нам судить о сложившемся после войны широком, идеологически нейтральном консенсусе относительно реальной угрозы нерегулируемого рынка и хрупкости послевоенного экономического порядка[90]. Выстраивание политики после трех десятилетий глобальной социально-политической дезинтеграции с учетом этих рисков нельзя рассматривать как отклонение от разумной политики или отказ от здравого смысла. Тем не менее именно этим пониманием оперируют ученые при определении внешней политики Сталина как «идеологической»[91]. Ясность в обсуждение вопроса должен внести подход, учитывающий как материальные условия, в которых принимались решения, так и экономические чаяния советского руководства.

Опровергая многочисленные нарративы об истоках холодной войны, в которых Восток и Запад предстают как стороны с равными амбициями и ресурсами, Советский Союз фактически был «истощенной» страной. Все европейские страны Запада и Востока, включая СССР, обращались к США за помощью, необходимой для послевоенного восстановления. В начале 1946 года Кеннан предупреждал, что Советский Союз был «политической силой, фанатично преданной идее невозможности установления постоянного modus vivendi с Соединенными Штатами»; он считал, что «для сохранения безопасности советской власти желательно и необходимо, чтобы внутренняя гармония нашего общества была нарушена, чтобы наш традиционный способ жизни был уничтожен, а международный авторитет нашего государства подорван» [Jensen 1993:28]. Едва ли Госдепартамент США придал этому значение, но Кеннан никогда не был так далек от истины. Несмотря на то что Сталин считал, что империалистические противоречия выльются в новую войну [Чуев 1991: 62–63][92], советское руководство стремилось включиться в систему финансового и коммерческого обмена, которая могла гарантировать быстрое восстановление СССР. Хоть Соединенные Штаты и способствовали изоляции Советского Союза и окружили его военными базами, постоянная оккупация США Западной Германии дала советскому руководству ощущение большей безопасности, чем когда-либо с момента прихода к власти в 1917 году [Judt 2005: 243][93]. Несмотря на то что официальный советский дискурс выстраивался вокруг экзистенциального конфликта с капитализмом – наряду с внутренними репрессиями, – финансовая и коммерческая практика Советского государства была отмечена не враждебностью и подрывной деятельностью, как утверждается в большей части текстов времен холодной войны, а поиском компромисса, сотрудничества и в конечном счете уступками. Холодная война означала стабильность, которой советское руководство не знало в межвоенный период, однако она не была результатом равновесия в биполярном мире, как предполагают некоторые тексты времен холодной войны[94]. Торговая и финансовая практика СССР говорит о стабильности, рожденной американской и потом западной экономической гегемонией, с которой подвергнутые остракизму Советы искали modus operand, а в конечном счете – возможности выгодной вовлеченности.

Предчувствие войны

Первые месяцы войны на Западе открыли для Советского Союза, который последние десять лет пребывал в крайне опасном состоянии автаркии, новые коммерческие возможности. В феврале 1940 года, когда торговое соглашение между СССР и Германией еще было в силе, Микоян сообщил Сталину и Молотову о возможности перевозки во Владивосток оплаченной Германией американской нефти, отправленной, предположительно, друзьями фюрера в Соединенных Штатах. Взамен Советский Союз должен был бы предоставить Германии эквивалентное количество бакинской нефти. Это странное деловое предложение сэкономило бы советскому руководству твердую валюту, а также разгрузило бы движение поездов, вагонов и грузов по Транссибирской магистрали, поскольку восточные регионы в таком случае снабжались бы западноуральской нефтью[95]. Те же американские поставщики нефти были также готовы отправить нефть в Мурманск, где немцы предложили построить резервуары для хранения нефти перед ее транспортировкой в Германию. Это была рабочая схема тайной переправки американской нефти в нацистскую Германию. Хотя у Советского Союза не было бы прав на эту нефть, он мог бы использовать резервуары для ее хранения во время войны и оставить их после нее [Gaddis 1987][96]. Союз с Германией также на короткое время возродил традиционный советско-германский обмен сырьевыми товарами, необходимыми для промышленного оборудования, – повторяющиеся и выгодное обеим сторонам сотрудничество, которое процветало всякий раз, когда этому способствовала экономическая и геополитическая конъюнктура.

Однако нападение Германии летом 1941 года положило конец этой торговле и привело к совершенно иному экономическому обмену, осуществляемому в рамках программы ленд-лиза. Согласно глубоко укоренившемуся представлению, которое впервые было сформулировано в одобренной Сталиным книге председателя Госплана Николая Вознесенского «Военная экономика СССР в период Отечественной войны», британская и американская помощь в рамках ленд-лиза составляла всего 4 % от общего объема советского военного производства. Однако в авторитетном исследовании историка-экономиста Марка Харрисона, посвященном советской экономике военного времени [Harrison 1996][97], представлены другие цифры: ленд-лиз и другая помощь США и Великобритании повысили показатель ВВП во время войны в среднем приблизительно на 8 % [Harrison 1996: 142–145][98]. Объем помощи в долларовом эквиваленте составил 11,93 млрд[99]. Однако она была распределена неравномерно: большая ее часть была предоставлена в течение последних двух лет войны и лишь какой-то минимум поступил в советские порты в самые мрачные для Советского Союза месяцы – до и во время битвы за Сталинград[100].

Такой объем помощи, возможно, составлял утроенную сумму советского импорта в 1931 году[101]. И ее значение для советской материальной базы не следует преуменьшать. В рамках программы ленд-лиза поставлялись самолеты, танки и автомобили, если мы говорим о транспортной отрасли; радиоприемники, если мы говорим о сфере коммуникаций; промышленные материалы, в особенности железо, цветные металлы, топливо, резина, продукты питания. Благодаря ей солдаты Советского Союза могли действовать последние два года войны более стремительно, скоординировано, не падая в голодные обмороки. Поскольку советская экономика находилась на грани краха, система расчетов в рамках программы ленд-лиза позволила советскому руководству инвестировать крайне скудные ресурсы с целью смягчения последствий голода и амортизации основного фонда. Она также способствовала восстановлению производственных мощностей и инфраструктуры после войны, позволила, если использовать экономическую лексику, избежать больших потерь трудового капитала[102]. Кроме того, поскольку основную часть помощи Советскому Союзу составляли передовые технологии, их заимствование и использование в отечественном производстве повысили уровень производительности труда [Hanson 2003: 24]. Только в конце 1950-х годов, во времена инициированных Хрущевым проектов «под ключ» и активизации экономического взаимодействия с