Эпоха веры - Уильям Джеймс Дюрант

торговых забот, унизительной нищеты или смертельного презрения евреи Средневековья продолжали выпускать грамматиков, теологов, мистиков, поэтов, ученых и философов; и некоторое время (1150–1200) только мусульмане сравнялись с ними в распространенности грамотности и интеллектуальном богатстве.2Они имели преимущество жить в контакте или общении с исламом; многие из них читали по-арабски; весь богатый мир средневековой мусульманской культуры был открыт для них; они взяли от ислама в науке, медицине и философии то, что они отдали в религии Мухаммеду и Корану; и при их посредничестве они пробудили ум христианского Запада стимулом сарацинской мысли.

В исламе евреи использовали арабский язык в повседневной речи и письменной прозе; их поэты придерживались иврита, но принимали арабские метры и поэтические формы. В христианстве евреи говорили на языке народа, среди которого они жили, но писали свою литературу и поклонялись Яхве на древнем языке. После Маймонида евреи Испании, спасаясь от преследований Альмохадов, отказались от арабского языка в пользу иврита как литературной среды. Возрождение иврита стало возможным благодаря самоотверженному труду еврейских филологов. Текст Ветхого Завета стал трудным для понимания из-за отсутствия гласных и знаков препинания; за три века научной работы — с седьмого по десятый — был создан «масоретский» (одобренный традицией) текст, в который были добавлены гласные, ударения, знаки препинания, разделения стихов и маргинальные примечания. После этого любой грамотный еврей мог читать Писание своего народа.

Такие исследования привели к развитию ивритской грамматики и лексикографии. Поэзия и образованность Менахема бен Сарука (910-70) привлекла внимание Хасдая бен Шапрута; великий министр вызвал его в Кордову и поощрил за составление словаря библейского иврита. Ученик Менахема Иегуда ибн Дауд Чаюдж (ок. 1000 г.) поставил грамматику иврита на научную основу тремя арабскими трудами по языку Библии; ученик Чаюджа Иона ибн Джанаех (995-1050 гг.) из Сарагосы превзошел его арабской «Книгой критики», которая продвинула синтаксис и лексикографию иврита; Иуда ибн Курайш из Марокко (фл. 900 г.) основал сравнительную филологию семитских языков, изучая иврит, арамейский и арабский языки; караимский еврей Авраам аль-Фаси (ок. 980 г, Фесский, ок. 980 г.) развил эту тему, составив словарь, в котором все слова Ветхого Завета были сведены к их корням в алфавитном порядке. Натан бен Иехиэль из Рима (ум. 1106) превзошел всех других еврейских лексикографов своим словарем Талмуда. В Нарбонне Иосиф Кимхи и его сыновья Моисей и Давид (1160–1235) трудились в этих областях на протяжении нескольких поколений; «Михлол», или «Компендиум» Давида, на века стал авторитетной грамматикой иврита и был постоянным подспорьем для переводчиков Библии короля Якова.3 Эти имена выбраны из тысячи.

Пользуясь широкой эрудицией, ивритская поэзия освободилась от арабских образцов, разработала собственные формы и темы и породила в одной только Испании трех человек, совершенно равных любой триаде в мусульманской или христианской литературе их эпохи. Соломон ибн Габироль, известный христианскому миру как философ Авицеброн, был подготовлен своей личной трагедией к тому, чтобы выразить чувства Израиля. Это «поэт среди философов и философ среди поэтов», как назвал его Гейне,4 родился в Малаге около 1021 года. Он рано потерял обоих родителей и рос в бедности, которая склоняла его к угрюмым размышлениям. Его стихи привлекли внимание Екутиэля ибн Хасана, высокопоставленного чиновника мусульманского города-государства Сарагосса. Там Габироль на некоторое время обрел защиту и счастье и воспевал радость жизни. Но Екутиэль был убит врагами эмира, и Габироль бежал. Долгие годы он скитался по мусульманской Испании, бедный и больной, и такой худой, что «муха могла бы теперь с легкостью поднять меня». Самуил ибн Нагдела, сам поэт, дал ему приют в Гранаде. Там Соломон написал свои философские труды и посвятил свою поэзию мудрости:

Как мне отказаться от мудрости? Я заключил с ней завет. Она — моя мать, а я — ее самое дорогое дитя; Она прижимает свои драгоценности к моей шее…. Пока жизнь моя, мой дух будет стремиться К ее небесным высотам…. Я не успокоюсь, пока не найду ее источник.5

Предположительно, причиной ссоры с Сэмюэлем стала его буйная гордыня. Еще юношей, в возрасте около двадцати лет, он возобновил свои скитания в нищете; несчастье смирило его дух, и он обратился от философии к религии:

Господи, что такое человек? Туша, измазанная грязью и истоптанная, Вредное существо, пропитанное обманом, Увядающий цветок, который вянет от жары.6

Его поэзия временами приобретала мрачное величие Псалмов:

Установи для нас мир, Господи! В вечной благодати, Не позволяй нам быть отвратительными для Тебя, Кто является нашей обителью. Мы вечно бродим туда-сюда, Или сидеть в цепях в мрачном изгнании; И все же провозглашайте, куда бы мы ни шли, Великолепие нашего Господа здесь.7

Его шедевр, «Кетер Малкут» («Царская корона»), прославляет величие Бога так же, как его ранние стихи прославляли его самого:

От Тебя к Тебе я лечу, чтобы победить Место убежища и внутри Тень Твою от гнева Твоего укрой, Пока не отвратится гнев Твой. За милость Твою я буду держаться Пока Ты не услышишь жалость;