Дмитрий Балашов - Воля и власть

Первый поход на стойбище удмуртского князька, немирного с вятичами, сотворили играючи с Митюшей Зверем вместях. (Прочие ватаманы еще только присматривались к Анфалу.) Оставив половину дружины рубить хоромы (раненых с незажившими язвами тоже), Анфал повел своих молодцов в этот первый для них и для него вятский поход. До того с Митюхой Зверем долго сидели, поругиваясь, обмысливали набег. Зверь предлагал поджечь село и в замятне ударить с напуском. Анфал отверг:

– Истеряем и полон, и добро! Што там вымчат из огня – слезы!

– А иначе Махмутка успеет всех своих ратных созвать. Нас с тобой обложат, как медведей, не выбраться будет!

– Не, не, постой, – досадливо мотал головою Анфал.

На развернутом куске бересты углем было грубо нарисовано становище князька-мусульманина (потому и имя носил не свое, а бесерменское!) со всеми подходами к нему.

– У него где засеки? – вопрошал Анфал. – Тут и тут? А енто цьто?

– Овраг. Не перелезть! Частолом! – отвергал Зверь, но Анфал, вновь и вновь возвращаясь к карте, видел и понимал, что ворваться в укрепленное городище можно было (и легче!) именно тут. И в конце концов, прекращая спор, взял прорыв на себя, выпросив только проводника. На том и порешили.

Заросли ивняка, черемухи, орешника и невесть чего рубили саблями, сцепивши зубы. Ближе к стану начали пролезать полком, проделав дыры в сплошном частолесье. Метнувшееся в очи лицо девки-удмуртки, с распяленным в неуслышанном крике ртом Анфалу помнилось долго – пришлось рубануть. Дале пошла уже мужская горячая работа. Княжеская дружина, кто был, кто выскочил распояской, кое-как схвативши оружие, едва ли не вся легла под саблями. Самого Махмутяка, подслеповато моргавшего красными золотушными веками, повязали в самом тереме, забрали его наложниц и женок, среди которых были и русские рабыни, захваченные в набегах. Они радостно кидались на шею освободителям, не гадая о своей дальнейшей судьбе. Потерявши предводителя, и те, кто защищал от Митяшиных молодцов засеки, сдались. Полон женок, детей, молодиц, повязанных ратников, на которых тут же навьючивали кули с добром, гнали целою толпой. Волокли связки шкур, корчаги с медом и пивом, кули с ячменем и сорочинским пшеном из княжеских погребов. Целые поставы холстов, полотна, укладки с узорочьем из резной кости, серебра и жемчуга, медную кованую, русской работы посуду и оружие. Словом сказать, разгром был полный. Анфал тотчас расплатился с купцами, ведая, сколь опасно залезать в долги, наградил своих ратных, и тех, что шли в поход, и тех, кто остался дома. Себе взял совсем немного: куль снедного на прокорм, хорошую ордынскую саблю да янтари и жемчуг для жены. Ведал и то, что не в богачестве, а в дружине сила всякого воеводы (что понимал еще великий киевский князь Владимир, с его присловьем, перешедшем в легенды: «Серебром и златом не налезу дружины, дружиною же налезу серебра и злата»). После той удачи и иные, помимо Митюши Зверя, ватаманы начали поглядывать на Анфала уважительно.

А когда удался и еще один поход, и еще, и речной караван, снаряженный Анфалом, спустившись по Вятке до Камы, пограбил татарские рядки и бесерменских гостей торговых и, паче того, сумел с добром и полоном на тяжело нагруженных ладьях воротиться назад (где гребли, стирая ладони в кровь, где пихались, где тащили суда конями, бечевою, волоком), слава Анфала окрепла нешуточно, и стало мочно ему собрать первый совет вятских ватаманов, дабы договориться об устроении совместной рати, что, впрочем, возможно было совершить токмо через год (до того укрепляли Хлынов, ставили хоромы и острог, рубили поварню, бани, амбары для рухляди). Торговые гости теперь заглядывали ему в глаза, искательно вопрошали: «Анфалу Никитичу!» Искали, чем привлечь, заслужить, чтобы не остаться обделенными на распродажах полевой добычи.

Анфал безразлично оглядывал толпы испуганных женок и повязанных мужиков, выведенных на продажу. Вечерами с торгов сыпал веское серебро в скрыню, дабы прикупить у тех же купцов брони и оружие. Вести со сторон приходили смутно и с задержкою. Далеко не сразу узналось о разгроме Витовта на Ворскле, о делах новогородских, о войне с великим князем, что все не кончалась, невзирая на заключенный мир.

Рассохин пропадал где-то на Москве, обивая боярские пороги. Слал грамотки, винясь в том, что покинул Анфала под Устюгом, и объясняя свое отсутствие происками «новгородчев», пытавшихся его изловить. «Поди, врет», – безразлично думал Анфал, кидая в огонь очередной берестяной свиток с выдавленными на нем неровными буквами новгородским писалом. Рассохин мало интересовал его. Больше занимал устрояемый им союз вятских предводителей отдельных дружин, который наконец-то к исходу 1400 года был собран.

Сидели в новорубленной широкой, на два света, сотворенной дружинниками Анфала горнице. Многие не расставались с оружием. У многих были местные счеты и взаимно пролитая кровь.

– Князем хочешь стать? – вопрошал, зло кривясь, Онфим Лыко, самый неуживчивый из местных воевод. Анфал глянул серьезно. На столах, кроме закусок, медвежатины, зайчатины, пирогов, были только легкое пиво и квасы. Без обиды отверг:

– Не то, други! Воли хочу! И для себя, и для вас! А волю надобно защищать соборно, всема. Не то полонят нас не хан, так князь какой, или перережут, как куроптей! И хочу не того, о чем ты мыслишь, Лыко! Того легше достичь! Нет, хочу совета по любви, по дружбе нашей, кровью слепленной, хочу воли для всех! Штоб совет – ну хошь как сейчас, штоб соборные решили – содеяли. А там – будет сила в нас, будет и власть наша над бесерменом да инородцем! Бают, где-то там, за горами, за лесами, за Камнем, за Диким полем, за рекою Итиль и еще далее, ближе к великим горам, за степями монгольскими, есть царство пресвитера Иоанна, царство христьянское, вольное и живут там вольные люди, поклоняют токмо Богу одному! Дак то самое царство хочу я воздвигнуть здесь, на Вятке, в этой земле! Вот чего я хочу и почто пришел сюда к вам с дружиною своею!»

– Сумеем, выстанем? Воздвигнем и создадим? Али так и будем которовать один с другим да сожидать, егда нас не хан, дак князь под себя заберет!

Молчали. Ошеломил их Анфал. Доселе о мечте своей ни баял так вот, открыто и всем сразу. Ведали, что удачлив, ведали, что богат. Но такого не ждали от него.

– Ну, а как мыслишь о том сам-то ты, с чего начинать? – поднял голову рассудливый Неврюй Побытов. – Ить, коли вместях, и закон какой надобен, иначе все одно, передеремси вси!

Но – сдвинулось. Загомонили разом, задел их все же Анфал за живое: сами ведали, что поврозь не выстать, а и под власть вышнюю, под боярский, либо московский, либо новогородский сапог никто не хотел. А тут – эко! Вольное царство вольных людей!

Гуторили долго, все же остановясь пока на том, чтобы ходить в походы вместях, а там уж, коли слюбится, стерпится, и создавать это царство попа Ивана, или Беловодье там, – кто уж как зовет! Не уходить на поиски, а именно создавать тут, на Вятке, на вольной местной земле.

И то была удача, думал Анфал, укладываясь спать в этот вечер рядом со своею терпеливой и неустанной женой, которая робко посунулась к богатырю супругу, сожидая мужевой ласки за все свои дневные хлопоты. Могли и переругаться вси! Он обнял жену, все еще думая о своем, как ему казалось, великом замысле.

Глава 10

Владимир Андреич, большой, слегка оплывший, опустив тяжелые плечи, сидел в кресле, нарочито поданном ему, и хмуро оглядывал братьев. Юрий Дмитрич[51] сердито косился на Василия (братья не любили друг друга, и оба это чувствовали, встречаясь, как теперь, нос к носу). Не подписанная Юрием отказная грамота стояла колом между ними. Помнилось, что Юрий, в случае смерти Василия, может стать великим князем Владимирским и Московским, по старинному лестничному праву, по которому стол занимали сперва братья, в черед, потом, в черед, племянники. И поскольку все прочие устранились, заключивши с Василием ряд по новому, измысленному митрополитом Алексием правилу, выходило, что умри Василий, и княжить – не его старшему сыну, а сперва – князю Юрию, и уже потом единственному наследнику престола сыну Василия, Ивану. (Ибо старший сын Софьи умер!) И, значит… И ничего это не значило или значило очень многое! Во всяком случае, именно Юрий ходил в походы, водил рати, жертвовал земли тому же Троицкому монастырю в память покойного Сергия.

Но и не любя друг друга, братья понимали, что они – одно, и Москва – одна, и великое княжение – одно, и рушить его преступно, да и глупо прежде всего! И потому важные государственные дела решали вместе и верили друг другу.

Для новой большой войны с Новгородом сил не хватало, да и негоже нарушать подписанный мир, – тем паче что потерявший терпение город мог откачнуть к Витовту.

Юрий вновь беспокойно пошевелился на скамье (сам Василий тоже сидел на скамье, дабы не обижать брата), вымолвил, глядя в стену: