Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

прикрепляет Иксиона к пыточному колесу; в другой комнате серия юмористических изображений представляет беззаботных Купидонов, с пародийным усердием занимающихся распространенными в Помпеях ремеслами, в том числе и виноторговлей — главным занятием Ветиев. Едкое время оставило свой отпечаток на этих некогда ослепительно ярких картинах, однако они сохранили достаточно силы, чтобы заставить случайного посетителя благоговейно смолкнуть. Очертания фигур почти совершенны и настолько полны жизни, что по-прежнему способны вызвать бурное волнение крови в жилах смертных.

Знатоки пытались составить представление о природе, основных стилях и периодах развития изобразительного искусства античной Италии на основании именно этих помпейских рисунков. Этот метод не слишком надежен, ибо Помпеи были скорее греческим, чем латинским городом; однако остатки классической живописи Рима и его пригородов вполне хорошо укладываются в схему, предлагаемую помпейским материалом. В эпоху первого, или инкрустирующего, стиля (II в. до н. э.) стены часто расписывались таким образом, чтобы напоминать инкрустированные мраморные поверхности или плиты (crustae), как это видно на примере «Дома Саллюстия» в Помпеях. В эпоху второго, или архитектурного, стиля (первое столетие до н. э.) настенные росписи подражали внешнему виду зданий, их фасадам или колоннаде. Часто колонны изображались так, словно они увидены изнутри дома, а между ними виднелись сельские ландшафты; благодаря этому приему художник открывал для обитателей домов, по-видимому, лишенных окон, освежающие горизонты-просторы, где росли деревья и цветы, расстилались поля или шумели потоки, паслись или играли животные; оставаясь в закрытом пространстве своего дома, можно было вообразить себя прогуливающимся по Лукулловым садам — для этого стоило только взглянуть на стену; можно было ловить рыбу, грести или охотиться, с любопытством разглядывать диковинных птиц, не страдая при этом от несвоевременности этих развлечений; природа стала частью человеческого жилища. В эпоху третьего, или нарядного, стиля (1–50 гг. н. э.) архитектурные формы имели чисто орнаментальное значение, а пейзажи были подчинены стремлению изобразить в первую очередь фигуры людей и животных. В эпоху четвертого, или изощренного, стиля (50–79 гг.) воображение художников разыгралось вовсю — они изобретали фантастические сооружения и формы, компоновали их таким образом, чтобы дать волю своему веселому презрению к степенности и солидности, нагромождали друг на друга сады и колонны, виллы и павильоны в модернистском беспорядке{916} и иногда добивались чуть ли не импрессионистических результатов, черпая при создании своих картин из глубин бессознательной памяти и заливая стены размытым светом. Во всех этих родственных стилях архитектура оставалась служанкой и повелительницей живописи, служила ей и пользовалась ею и положила начало той художественной традиции, которая через шестнадцать столетий возродится в Николя Пуссене.

Как жаль, что сюжеты большинства сохранившихся картин так редко дерзают освободиться от притяжения греческого мифа. Нас утомляет лицезрение одних и тех же богов и сатиров, героев и грешников — Зевса и Марса, Диониса и Пана, Ахилла и Одиссея, Ифигении и Медеи; впрочем, такое же обвинение можно выдвинуть и против Возрождения. До нас дошли несколько натюрмортов, и кое-где с помпейских стен на нас смотрят сукновал, трактирщик или мясник. Часто на сцене доминирует любовь: девушка сидит, погрузившись в мечты о каком-то тайном возлюбленном, из-за ее спины выглядывает Эрот; юноши и девушки играют в какие-то вдохновляемые любовью игры на зеленой траве; Психеи и Купидоны резвятся во всю прыть, словно город никогда не знал ничего другого, кроме любви и вина. Если судить по изображениям на этих фресках, женщины Помпей полностью заслуживали того, чтобы их прелесть была средоточием городской жизни. Мы видим, как они увлеченно играют в «бабки», или грациозно склоняются над лирой, или сочиняют стихи, задумчиво приложив к губам стиль; на их лицах — печать умиротворенной зрелости, их формы блещут здоровьем и полны жизни, складки их платьев ниспадают с такой непринужденностью и правильностью, словно они изваяны самим Фидием; словно Елены, они шествуют с сознанием собственной божественности. Одна из них кружится в вакхическом танце: ее правое плечико, рука и ножка прелестны — прекрасней их нет ничего в истории живописи. Некоторые мужские образы не уступают этим шедеврам: Тезей — победитель Минотавра, Геракл, спасающий Деяниру или усыновляющий Телефа, Ахилл, гневно отдающий вестникам Агамемнона сопротивляющуюся Брисеиду; каждая фигура последней композиции близка к совершенству, и здесь помпейская живопись достигает своей вершины. На этих картинах есть место и юмору: растрепанный педагог ковыляет, опираясь о свой посох; веселый сатир задирает ноги в радостном танце; плешивый распутник Силен запечатлен в момент одержимости музыкальным неистовством. При случае на сцену выступают таверны и публичные дома, и каждому понятливому туристу ясно, что Приап по-прежнему красуется на помпейских стенах символом своего могущества. На другом конце художественного репертуара находится серия религиозных картин (Вилла Итем), которые наводят на мысль о том, что это место служило прибежищем для участников дионисийских мистерий: на одной из фресок девочка, погруженная в религиозный экстаз, читает некую священную книгу; на другой — изображена процессия девушек, дующих в свирели и несущих жертвы божеству; на третьей — обнаженная дама пляшет, привстав на носки, в то время как рядом с ней упала на колени новообращенная, изнуряющая себя каким-то ритуальным бичеванием{917}. Более изящна, чем эти, фреска, обнаруженная на развалинах Стабий, предвосхищающая Боттичелли и названная «Весна»: женщина плавно идет по саду, собирая цветы; мы видим только ее спину и грациозный поворот головы; но редко искусство достигало таких поэтических высот при разработке столь простой темы.

Самой впечатляющей из всех картин, обнаруженных в этих развалинах, является «Медея» из Геркуланума, которая хранится в Неаполитанском музее. На ней изображена погруженная в свои мысли пышно одетая женщина, которая замыслила убийство собственных детей; по-видимому, это копия картины, за которую Цезарь заплатил художнику Тимомаху Византийскому сорок талантов (114 000 долларов){918}.

Не много картин столь же высокого качества удалось найти в самом Риме. Однако на пригородной вилле Ливии у Прима Порта был открыт выдающийся образец пейзажной живописи, в которой Италия была куда сильнее Греции. Взгляд, как бы невольно, устремляется через двор к мраморной решетке, за которой пышно разрослись цветы и деревья, прорисованные настолько тщательно, что и сейчас ботаники в силах опознать и каталогизировать эти растения. Каждый листок старательно выписан и раскрашен, то здесь, то там выныривают из зелени птицы, а в листве копошатся насекомые. Лишь немногим уступает этой работе в исполнении «Свадьба Альдобрандини», обнаруженная на Эсквилине в 1606 году. Ее с горячей заинтересованностью изучали Рубенс, Ван Дейк и Гёте. Возможно, это копия с греческого оригинала. Возможно, это оригинал, написанный римским греком или римлянином. Мы можем говорить лишь о том, что эти фигуры — спокойная и