Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

то не хотят назначать наказания»[162]. Негус в том же году более обстоятельно объясняет нежелание мировых судей действовать: «…что касается мировых судей, я думаю, что тут не может быть никакого эффективного средства, кроме как завести несколько новых судей, поскольку те, что есть сейчас, спрашивают, отчего мы не наказываем нарушителей по лесным законам, и не желают применять писаное право к лесным правонарушениям». В январе два лесника застали двоих мужчин на дороге Уинкфилд Лейн между 11 и 12 часами ночи с «большими шестами или жердями в руках» и с «крупной высокой борзой собакой». Они задержали мужчин (это были двое слуг) и застрелили собаку. Мировой судья Джон Бэйбер «не хочет ни налагать штраф за владение борзой, ни предавать нарушителей суду, так что они смеются над лесниками: судья Бэйбер заявляет, что раз лесник застрелил собаку, то он не может наложить штраф за мертвую собаку». В марте некто Уильям Херринг из Брэя был замечен лесниками за преследованием благородного оленя с борзой и ищейкой: мировой судья Джеймс Хейс не пожелал назначить штраф, а «велел леснику уладить это дело. Херринг сказал лесникам прямо в глаза, что он и впредь будет охотиться на оленей»[163].

Хотелось бы больше знать о том, что скрывается за словами «уладить это дело». Очевидно, лесной обычай предполагал передачу преступниками некоторой суммы денег тем, кто их поймал. Когда в июле 1722 года Майкла Рэкетта со спутниками заметили во время охоты на оленей, лесник проследил за ними до его дома и «увидел, как они разделывают убитого ими теленка благородного оленя, и Рэкетт дал ему гинею, чтобы он держал язык за зубами…»[164]. Несомненно, таков и был обычный порядок.

Но у мировых судей, возможно, имелись и другие мотивы для бездействия. Например, один или два убежденных тори из их числа могли встречать в штыки любые меры со стороны проганноверских вигов. В любом случае ужесточение лесного законодательства после 1716 года вело к столкновениям между лесными чиновниками и местной знатью. Эдвард Бэйбер — предположительно, родственник судьи Бэйбера из Саннингхилл Парка — предстал перед судом Суанимота в 1717 году за захват сорока поулов земли. (Возникает также мысль, что если бы судья Бэйбер был снисходителен к браконьерам, охотившимся на оленей, то мог бы тем самым приобрести некоторую гарантию их ненападения на его собственный парк.) К числу лордов-владельцев лесных поместий, представших перед судом по наложению ареста в 1716–1720 годах, принадлежали хозяева Сандхерста, Баркхэма, Финчхэмпстеда, Уинкфилда и Своллоуфилда; их правонарушения имели отношение к спорам о правах на заболоченные участки, где укрывается загнанная дичь, на добычу торфа, на лесоматериалы, на захват недвижимости и на назначение своих собственных егерей (для охраны всей дичи, кроме оленей) на принадлежащих им землях. Такие иски были не более чем булавочными уколами; но егерь (даже королевский егерь) не может безнаказанно колоть джентльмена булавками. В те же годы примерно дюжине джентльменов были предъявлены обвинения в охоте с гончими или в преследовании мелкой дичи на территории леса. От этого у местных дворян, привыкших к вольностям времен королевы Анны, мог, наверное, случиться удар[165].

Поэтому власти были в некотором замешательстве. Не в интересах местной знати было укреплять полномочия лесной бюрократии, которая могла препятствовать их собственной добыче дичи и слишком пристально интересоваться их привилегиями и манориальными правами. Но существование лесного законодательства служило оправданием для нечастого обращения к писаному праву. И все же здесь сохранившиеся источники ставят перед нами загадку. Знакомясь с одними источниками, мы видим, что крупномасштабное «черное» браконьерство — групповые нападения на оленей верховых, вооруженных и переодетых людей — началось всерьез в начале 1719 или в начале 1720 года и достигло высшей точки в 1721–1723 годах (в первый год поголовье благородных оленей на Суинли Уок упало со 142 до 54 голов)[166]. Но в другой — основной — группе наших источников, то есть в книгах вердереров и в книгах предписаний констеблей, содержится мало данных, которые свидетельствовали бы об этом переломном моменте. Возродившаяся после 1716 года энергичная деятельность лесных судов, которая отразилась в обвинительных постановлениях судов по наложению ареста, по-видимому, была наиболее интенсивной в 1716–1720 годах; при этом большинство предъявленных обвинений касается заготовки дерна, захвата участков и т. д., а меньшая их часть — преступлений в отношении разной дичи или оленей; после же 1720 года количество обвинений всех видов сокращается[167].

Это несоответствие в данных источников, скорее всего, объясняется следующим. Поскольку как магистратские, так и лесные суды оказывались неэффективными, конфликт перешел во внеправовые формы и разрешался в прямом силовом противостоянии. В мае 1719 года браконьеры, добывавшие оленей, навлекли на себя угрозу высылки из страны на каторгу (парламентский акт 5 George I c.28), а в 1720 году лесные власти добились королевского указа против замаскированных охотников, который подкреплялся приманкой в виде крупной суммы вознаграждения за обвинительные показания в 100 фунтов стерлингов. В 1721 году они предприняли попытку нового и необычного судебного процесса, предъявив обвинение похитителям оленей в суде Казначейства[168]. Но эти меры, введенные одна за другой, вслед за наступлением на местные традиции в лесных судах, были обречены на то, чтобы еще теснее сплотить недовольных жителей этих районов, способствовать тайной деятельности и появлению «братств», сменить одиночные браконьерские вылазки на нападения крупных конных отрядов в маскировке; короче говоря, страх перед высылкой на каторгу и боязнь доносов стали непосредственной причиной возникновения «черного» браконьерства. В результате авторитет лесных чиновников рассыпался в прах.

Некоторые из лесников прибегали к максимальному использованию своих базовых полномочий: егерь мог конфисковывать торф, древесину и даже инструменты и подводы, задерживать нарушителей и доставлять их в Лондон к выездному судье, сносить заборы и ограждения, отбирать добытую дичь, сети, силки и ружья и обыскивать дома в лесу[169]. Более того, лесники имели также право изымать и убивать охотничьих собак. И ни одно их полномочие не вызывало более яростного негодования, чем это. Хорошая борзая или ищейка представляла собой солидное вложение средств; бывало, что собаку приобретали с трудом и привозили издалека, а ее дрессировка — не хуже, чем у опытной овчарки — могла длиться многие месяцы. Снова и снова убийство собак служило толчком для очередного акта протеста или мести[170].

Таким образом, конфронтация в Виндзорском лесу в 1720–1723 годах являлась в самом прямом смысле силовым противостоянием между «черными» браконьерами и лесниками. Более того, в течение двух или трех лет «черные» господствовали в лесу. Если на них налагали штрафы, если у них изымали оружие или собак, то они нападали ночью на отдаленные домики лесников и силой забирали изъятое. Некоторые лесники уступали давлению и, похоже, снабжали «черных» олениной или деньгами, чтобы