Русь и норманны - Генрик Ловмянский

он может быть использован лишь как основа для установления событий за 150–200 лет и только при условии основательной источниковедческой критики. Исследователи давно осознали, что Нестор, собирая известия, восходящие к IX в., насколько их можно проверить с помощью иностранных источников, пользовался не одной устной традицией, возможно, дополненной собственными соображениями, но располагал различными материалами, написанными как на месте, так и вне Руси. Исследования источников «Повести временных лет» особенно продвинулись в третьей четверти прошлого века благодаря Μ. И. Сухомлинову, а также работам И. И. Срезневского и К. Н. Бестужева-Рюмина. При этом обозначились две тенденции в оценке происхождения этого памятника. Сухомлинов видел в летописи Нестора однородное произведение, причем от начала до конца литературное[190]; он заметил, однако, что Нестор использовал прежде всего письменные источники, состоящие, кроме иностранной литературы, из коротких датированных записей, вносимых в пасхальные таблицы[191], которые, таким образом легли в основу русского летописания; кроме того, Нестор располагал обширнейшими повестями о Владимире Святославиче, Борисе и Глебе и других князьях[192]. Бестужев-Рюмин не соглашался с Сухомлиновым в вопросах об однородном характере «Повести временных лет» и о роли пасхальных таблиц[193]; он полагал, что автор «Повести» в первую очередь использовал погодные записи, ведшиеся в Киеве с начала правления Олега (882 г.)[194], а также многочисленные повести, уже записанные к его времени или передававшиеся устно[195]. Тем не менее он признавал, что «Повесть временных лет» — это первый русский летописный свод. Срезневский же искал в летописи не столько нарративные элементы, сколько хронологические наслоения и допускал, что древнейшая редакция кончалась годом смерти Святослава (по летописи 972 г.), после чего была продолжена и перерабатывалась позднейшими летописцами[196].

Наиболее плодотворным было изучение начального русского летописания, предпринятое А. А. Шахматовым. Этот исследователь не только установил существование сводов, предшествующих «Повести временных лет» и использованных ею, но и определил их происхождение и состав. Непосредственно «Повести временных лет» предшествовала летописная компиляция, составленная, по его мнению, в 1093–1095 гг. и сохранившаяся во фрагментах, охватывающих древнейший период до 1015 г., в так называемой Первой новгородской летописи. В дальнейшем Шахматов пошел по пути реконструкции текста древних летописных сводов, восходящих к первой половине XI в.[197] Его выводы встретили сначала критическое отношение, вызванное нетерпением читателей, которых утомляла сложная аргументация автора и изменения некоторый частностей в его концепции начала русского летописания[198]; особенно возражал ему В. Μ. Истрин. Соглашаясь, что первый летописный свод был создан уже в первой половине XI в., он не принял предложенную Шахматовым реконструкцию древнейших летописей (так называемых киевского 1039 г. и новгородского 1050 г. сводов). Истрин полагал, что первоначальный текст сохранился в «Повести временных лет» в оригинальном виде, а текст в Первой новгородской летописи представляет его сокращенную редакцию. Однако исследование Петрина было неубедительным[199] и не получило признания. Концепция Шахматова, без сомнения, была более продуманной и в общих чертах выдерживает критику, хотя во многих частных вопросах источниковедения этот исследователь ошибался. Вместе с тем, проявляя необыкновенный талант в анализе источников, он не смог с таким же успехом реконструировать на их основе исторические факты. Он также не понимал, как и все норманисты и антинорманисты досоветской поры, истинного содержания процессов образования Древнерусского государства. Его заслуга состоит в том, что он дал ключ для дальнейших исследований начал русского летописания, для поисков его древнейшей основы и выявления последующих этапов развития текста.

Главные выводы Шахматова о древнейшем русском летописании, не оспариваемые и за пределами СССР, были приняты советской наукой, и в работах Μ. Н. Тихомирова, Д. С. Лихачева, Л. В. Черепнина и др.[200] исследование развития русского летописания в XI в. продвинулось вперед. Эти исследования показали, что Начальному своду 1093 г. непосредственно предшествовал свод, закопченный монахом Никоном в 1073 или 1072 г. Д. С. Лихачев, а потом и Μ. К. Каргер полагают даже, что «Никон создал первую систематическую историю русского народа»[201], хотя и не отрицают, что он опирался на какое-то более раннее историографическое произведение, посвященное, как доказывает Лихачев, началам христианства на Руси и написанное сразу после 1040 г. митрополитом Илларионом[202]. В соответствии с этим мнением, сведения о начале Киева, а также о древнейших отношениях с варягами должны были войти в летописание только у Никона, который приступил к работе над летописью не позднее чем в 1061 г.[203] Есть, однако, указания, что первый свод был создан еще до Никона, но был доведен не до 1039 г., как полагал Шахматов, а до 996 г., как это справедливо отметил Л. В. Черепнин[204]. Древнейшая часть «Повести временных лет» Отличается от последующих частей даже терминологией. Наконец, исследователи соглашаются, что древнейшая часть «Повести» (до 945 г.) была значительно расширена Никоном, в том числе географическим вступлением, а также, что эти дополнения можно выделить при сравнении этого памятника с текстом свода 1093 г., сохранившимся частично в Первой новгородской летописи.

Археологические исследования и анализ «Повести временных лет» создают основу для пересмотра норманнской теории; однако прошло много времени, прежде чем ученые осознали значение новых достижений. В конце XIX – начале XX в. украинский историк Μ. Грушевский возродил антинорманистскую концепцию, близкую концепции Гедеонова. Автор не отрицал скандинавского происхождения варягов, но считал, что слово Русь первоначально обозначало киевскую землю полян[205]. Эта точка зрения имела определенное влияние на дальнейший ход дискуссии, несмотря на ее решительное неприятие норманистами[206]. Грушевский нередко пользовался сомнительными этимологиями и опирался на проблематичный, хотя и дополняющий положения Шахматова, анализ «Повести временных лет»[207]. Еще большей произвольностью, чем взгляды Грушевского, отличались другие построения начала века, связывавшие название русь с днепровскими славянами. Так, Л. Падалка доказывал, что это название происходит от этнонима рокс-аланы (что, по его мнению, обозначало белых или вольных аланов), живших по Днепру и смешавшихся со славянами[208]. По В. Пархоменко, первоначальные поселения полян, которые носили (скорее, получили из Византии) название русь, находились у Азовского моря; там еще ими правил Олег как князь тмутараканский, и только Игорь, после поражения в борьбе с Византией, перешел вместе со своим народом на Днепр[209]. Несмотря на произвольные выводы, Пархоменко все-таки исходил из материалов источников; но в дискуссии о начале Руси выдвигались также и неквалифицированные гипотезы, вроде происхождения руси от хорватов (Янушевский), от кельтов (С. Шелухин), от франков (Фритцлер) и т. п.[210]{30}. «Теории» подобного рода лишь тормозили развитие дискуссии.

Еще около 1930 г. антинорманисты не использовали важных объективных данных, какие им могла дать критика письменных источников, а также археологические исследования. И В. А. Мошии, подводя итоги 200-летнего исследования проблемы[211], признавал доказанным норманнское происхождение руси и Русского государства. Он основывался на