Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

элегантная еврейка[86]. Исходя из того, что нам известно, Гинчанка не скрывала своей идеитичности до войны, хотя и не идентифицировала себя как религиозную иудейку. Как поэтесса она писала только на польском языке, поэтому ее внутреннее чувство идентичности могло быть двойственным. Нацистская оккупация заставила ее отрицать свое еврейство и жить по фальшивым документам на так называемой арийской стороне в разных польских городах, причем каждая смена адреса была сопряжена с новой стратегией выживания и идентификации с поддельной личностью польки и католички. Негласное правило, по которому Гинчанка должна была постоянно отказываться от своей еврейской идентичности, чтобы не вызывать подозрений, отразилось и в ее лирике[87].

Благодаря конкретному «материальному» качеству поэтического слова, достигаемому в «Моем завещании» через присутствие предметов и семантическую нагрузку буквы «е», сама буква приобретает особый, материально-образный, статус. Материальность этой буквы соединяет в себе символическое и реальное. Как таковая буква являет собой тип материальности, не имеющий материи[88]. Современная лингвистика отвергает материальную концептуализацию буквы Жаком Лаканом, поскольку психоаналитик понимает букву как нечто большее, чем графическое отображение звука[89]. Идея Лакана о букве как физическом феномене, укорененном в материи, может быть связана с его интеллектуальной принадлежностью к сюрреализму – движению, которое экспериментировало с материальным и визуальным статусом букв[90]. Однако материальность не имеющей материи буквы приобретает утопический характер в «Моем завещании», так как она может быть только приближена, а не достигнута полностью. Кроме того, в моем понимании буквы «е» мне необходимо учитывать работу отрицания: чем больше буква «е» повторяется как основной знак идентичности в жизни Гинчанки, тем больше поэтесса настаивает на отказе от нее. Таким образом, «е» воспринимается столь остро потому, что одновременно отрицает и утверждает идентичность автора. Верно и обратное: чем больше автор пытается отрицать свою идентичность, тем сильнее осознает ее. Итак, если в этом тексте и есть еврейка, то о ее фрагментарном, эллиптическом присутствии свидетельствует не только алфавит.

Женщина как разграбленное пристанище

La femme est demeure pour elle – meme[91].

Анна Журанвилъ

Как и многие другие люди, вынужденные использовать фальшивые документы, Гинчанка платила за свое выживание дорогую цену – цену нарастающей депрессии. Боясь выходить из своей квартиры кроме как ночью, потому что своей привлекательной и заметной внешностью она могла заинтересовать полицию, она оставалась внутри дома, непрерывно куря сигареты. Как вспоминал один из ее гостей, в ее съемной комнате был беспорядок: разбросанные кругом листы бумаги и рассыпанная косметическая пудра покрывали мебель, создавая образ пристанища расстроенного и меланхоличного человека, который балансировал на хрупкой грани между желанием жить и поддаться меланхолическому стремлению к смерти. Ее шаткое и травмирующее существование в подполье усиливается в «Завещании», одном из ее последних сохранившихся стихотворений, которое подводит символический итог ее жизни.

Хотя «Завещание» Гинчанки имеет определенные сходства с другими поэтическими текстами о Холокосте, в нем более четко выражен физический потенциал слова – когда оно описывает опасную связь между нарушенным «я» и объективной динамикой Endlósung (окончательного решения). Здесь я хотела бы сосредоточиться прежде всего на изобразительной составляющей поэтического завещания Гинчанки[92]. Поскольку предметы занимают столь важное место в этом стихотворении, у читателя может возникнуть интерес относительно их конечной судьбы. Биограф поэтессы дает некоторое представление о соотношении между контекстом стихотворения и представленной в нем реальностью. После бегства из Варшавы в родной город Рувнэ Гинчанка жила у своей бабушки Клары Сандберг, единственной оставшейся в Польше ее близкой родственницы. Возможно, в момент мрачного предчувствия Сандберг снабдила свою талантливую и чувствительную внучку различными практичными предметами домашнего обихода, включая постельное белье, столовое серебро и фарфор – атрибутами зажиточной буржуазной семьи[93]. Вероятно, она надеялась, что, отдав эти предметы внучке, она тем самым обеспечит ее выживание на арийской стороне. Это скорбное приданое, похоже, и станет прототипом предметов, которые появляются в «Моем завещании» среди хаоса нарушенного микрокосма жизни поэтессы. Как и многие предметы Холокоста, пережившие своих владельцев, эти вещи продолжали существовать после ареста их владелицы, часто переходя из рук в руки. Можно даже вообразить, что, возможно, некоторые из них сохранились до сего дня и даже используются, будучи названными как «rzeczy pożydowskie» («оставшиеся после евреев вещи»), которые, наряду с «rzeczy poniemieckie» («оставшиеся после немцев вещи»), обозначают материальное наследие последней войны[94].

Разграбление еврейского имущества и убийства, мотивированные жадностью, часто описываются в воспоминаниях и художественной литературе о Холокосте как само собой разумеющиеся[95]. Текст Гинчанки радикально отличается от большинства подобных повествований: в своей драматической опосредованности и представлении действительности он принимает интимное звучание, лишенное жалости к себе. Поэтесса говорит о своей собственной крови и одежде, о своей попранной личности и о своем бывшем личном пространстве, которое стало местом убийства. И жизнь, и имущество будут напрямую, насильственно отняты у поэтессы. «Вотчины гордость» Гинчанки можно ассоциировать с излюбленными образами феминистской критики, которая представляет женщину и ее тело в виде дома. В этом смысле Анна Журанвиль права: женщина воспринимает свое тело как свою личную собственность, и ее права на владение им не нуждаются в доказательствах [Jouranville 1993: 227][96].

В такой экстремальной ситуации понятие дома меняется и сама идея хозяйственного инвентаря также претерпевает трансформацию. При нормальных обстоятельствах дом означает безопасность и уединение, обеспеченные его стенами и крышей. Идея жилища как убежища от врагов и стихий преобладает над понятием места обитания, определяемого по его содержанию, обстановке или даже повседневному пространству [Levine 2002]. Стихотворение Гинчанки радикальным образом меняет это представление. Ее комната больше не является безопасным убежищем: это враждебная среда, ловушка, в которой оказалась героиня. Точно так же предметы, наполняющие эту комнату, не помогают ей выжить, но фактически подвергают ее опасности из-за мелочной жадности, которую они вызывают у потенциальных грабителей. В сценарии упрощенной военной экономики обмена материальные ценности, которые когда-то были конкретным выражением эфемерного «я», становятся валютой и служат для того, чтобы купить хлеб или спасти жизнь. В случае Гинчанки, однако, вместо того чтобы способствовать выживанию, имущество поэтессы приводит к ее символической гибели: еврейская инаковость накладывается на свойство материального имущества как «чужого» – с точки зрения мародеров, эта двойная логика оправдывает акт грабежа[97].

Для Гинчанки ее гордость – дом – подвергается насильственному отчуждению. Такой образ не оставляет ничего абстрактного. В этом контексте фраза «поэтическое видение» не может полностью передать всю семантическую составляющую лирики. Материально-телесная субстанция текста Гинчанки, усиленная перечислением предметов, мгновенно приобретает такую интенсивность,