Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - Кристина Шпор

мы на своих оглушающих митингах, в своем раздражении и нетерпении, истосковавшись по переменам, желая для страны процветания, допустили к власти не любящих эту страну, раболепствующих перед заморскими покровителями, там, за морем, ищущих совета и благословения?» Но проект Союзного договора был одобрен на пленуме ЦК КПСС 25–26 июля 1991 г. вместе с проектом противоречивой новой программы партии – скорее социал-демократической, чем коммунистической. Горбачев, казалось, снова стал главным. Он испытывал чувство удовлетворения от того, как далеко продвинулась страна с весны 1985 г., когда он пришел к власти. «Складывались реальные предпосылки для того, чтобы вытащить страну из кризиса и масштабно продвинуть начатые демократические преобразования, – вспоминал он. – Я уехал в отпуск 4 августа, не сомневаясь, что через две недели в Москве в торжественной обстановке будет подписан Союзный договор, откроется новый этап наших реформ»[1310].***

Он завершал июль еще и с двумя значительными и взаимосвязанными внешнеполитическими достижениями: первое участие СССР во встрече G7 и первый президентский визит Буша в Москву.

Саммит сверхдержав должен был состояться гораздо раньше в этом году, но он был перенесен с февраля из-за событий в Прибалтике, а затем снова с марта из-за войны в Кувейте и сохраняющихся проблем с соглашениями о вооружениях. Также росли сомнения в отношении самого Горбачева. Как позже вспоминал Бейкер, «отставка Шеварднадзе, непримиримость советских военных в вопросе контроля над вооружениями и репрессии в Литве в январе 1991 года заставили меня еще более настороженно относиться к перспективам Горбачева». Точка зрения администрации заключалась в том, чтобы «вытянуть из Советов как можно больше, прежде чем произойдет еще больший поворот вправо или переход к дезинтеграции». И путь к этому заключался в том, чтобы «поддерживать наши отношения с Михаилом Горбачевым» до успешного завершения, по крайней мере, миссии в Персидском заливе, заключения договора о СНВ и обеспечения того, чтобы ДОВСЕ не развалился[1311].

Политика поддержки Горбачева подкреплялась отсутствием альтернатив. «Этот парень, Ельцин, действительно дикарь, не так ли?» – как-то в конце февраля вырвалось у Буша[1312]. Мартовский визит Бейкера в Москву нисколько не изменил этого впечатления. Во время своего первого за шесть месяцев визита в советскую столицу он оказался сбит с толку, обнаружив, что политическая ситуация еще более поляризована, чем раньше. Он телеграфировал Бушу, что Ельцин разжег общественные протесты, чтобы «объявить войну руководству страны, которое завело нас в трясину». 15 марта в Кремле Бейкер встретился с Горбачевым, находившимся в состоянии стресса, который жаловался, что работа требует от него «невероятных усилий». Попытки переделать систему не сработали, а давление «обвинений в диктаторстве» росли. Но ему приходится оставаться «на верном пути», «нейтрализовывать радикальные крайности» и сосредоточиваться на реформировании «Союза» и «экономики». Бейкер понимал и сочувствовал «политическим проблемам Горбачева при переходе к рыночной экономике», поскольку это фактически означало «изменение семидесятилетней практики». Но он не смягчил своих слов о неприязни США к тому, что «КГБ следит за деловым сотрудничеством». Прежде всего, по его словам, для Горбачева было крайне важно привести Советский Союз к «системе цен с конвертируемой валютой, стимулами, конкуренцией, индивидуальной инициативой». Что касается отношения к Ельцину, то Бейкер отметил для Буша, что «Горбачев на него реагирует определенно нервно», называет «неуравновешенным», склонным к «популистской риторике» и полным диктаторских амбиций.

Тем не менее Бейкер преуменьшил реальную опасность, исходящую от Ельцина, изобразив его «театральным», «человеком, склонным к преувеличенным жестам», но при этом «опытным политиком, чувствующим демократические настроения, охватившие страну». И на самом деле, «любого, кто может вывести на улицу сотни тысяч, Соединенным Штатам нужно обхаживать». Поэтому, когда Ельцин по прибытии Бейкера в Москву послал ему записку с просьбой поговорить наедине, госсекретарь, посоветовавшись с Бушем, согласился. Однако Горбачев прознал об этом и вышел из себя, что в итоге помешало проведению встречи. Бейкер считал этот инцидент «симптомом сложных отношений между Горбачевым и Ельциным», но также чувствовал, что он иллюстрирует «тонкий баланс, который мы должны были поддерживать между ними»[1313].

Всегда осторожный Буш знал, в какую сторону он хочет повернуть. За два года, прошедшие с момента неуверенного начала его работы тогда на Говернорс-айленд, у него постепенно сложились подлинно партнерские, даже дружеские отношения с советским лидером. И с прагматической точки зрения важно было то, что Горбачев оставался человеком, который контролировал 30 тыс. единиц ядерного оружия; у Ельцина, демократ он или нет, оружия не было. По мнению Буша, Горбачев по-прежнему был «всем, что у нас есть, и всем, что есть у них тоже»[1314]. В своем дневнике он записал 17 марта: «Я считаю, что вы танцуете с тем, кто находится на танцполе, – вы не пытаетесь повлиять на эту преемственность». Конечно, вы не делаете ничего, чтобы создать ”вопиющую видимость” поощрения ”дестабилизации”». Его заповедь гласила: «Мы встречаемся с лидерами республики, но не переусердствуем в этом»[1315].

Такова была основная философия, но с практическими аспектами стало справляться сложнее. Пытаясь решить, когда дать Горбачеву столь желанный ему импульс в виде советско-американского саммита, президент отметил, что для наведения порядка в контроле над вооружениями он готов «в любую минуту отправиться» в Москву, при том, что будет тем или иным способом объявлено, что прибалтийские республики «получают свободу». Он также хотел увидеть реальный прогресс в проведении экономических реформ. Горбачев продолжал утверждать, что все, что ему нужно, – это 100 млрд долл. западной помощи. Буш, напротив, считал, что все дело в развитии основ рыночной экономики. Хаотичный прыжок в 1990–1991 гг. от сорванной программы «500 дней» к неумелым реформам Павлова не внушал уверенности в том, что советский лидер имел представление о том, что надо делать. Хаос повторился весной 1991 г., когда экономист Григорий Явлинский, действующий от имени Горбачева, предложил «большую сделку» по быстрому переходу к рынку, смягченному крупной иностранной помощью (30–50 млрд долл. ежегодно до 1997 г.), но был загнан в тупик «антикризисной» программой Павлова, ставшей еще одним эвфемизмом для обозначения минимальной, контролируемой государством либерализации цен. Бушу было ясно, что его встречу на высшем уровне с Горбачевым придется снова отложить до окончания встречи G7, которая была запланирована в Лондоне на середину июля. Это был бы форум для обсуждения злободневного вопроса о помощи, а также о том, как интегрировать Советский Союз в капиталистическую экономику и глобальный рынок[1316].

В предыдущем году хьюстонская «Большая семерка» заказала МВФ, Всемирному банку, ОЭСР и ЕБРР совместный доклад о советской экономике. Их изложенный на 2 тыс. страниц анализ, основанный на нескольких «миссиях по установлению фактов», ездивших в Москву осенью 1990 г., и опубликованный в январе 1991 г., настоятельно рекомендовал радикальный подход к снижению контроля над ценами и ускорение приватизации. План Явлинского пытался это сделать; действительно, он опирался при этом на помощь различных