Не имеющий известности - Михаил Борисович Бару

137

…эскадрон быстро отправили на фронт. – Еще до прибытия в город кавалерийского эскадрона, в 1815 году, в Порхове произошло событие, которое можно отнести к сугубо мирным. Сын настоятеля Порховского Троицкого собора, преподаватель Новгородской духовной семинарии статский советник Евгений Евгеньевич Лебедев завершил фундаментальный труд по истории Порхова «Порхов и его окрестности. Исторический очерк». На тот момент это была самая полная работа по истории Порхова и уезда. Напечатали книгу в Новгороде. Порховское уездное земство выделило на ее издание 200 рублей, а Порховская городская дума – 100.

138

Установил он памятник или нет, неизвестно… – Так или иначе, а летом 1921 года памятник Карлу Марксу был установлен. Вот как его описывает В. Ф. Ходасевич в очерке «Поездка в Порхов»: «Вскоре я очутился на главной площади, посреди которой, если мне память не изменяет, росло несколько деревьев. На фоне их высился монумент, которому подобного я еще не видывал, хотя видел памятник Гейне в Москве, в Нарышкинском сквере, и памятник Володарскому в Петербурге. Он был исполнен в кубистическом и футуристическом духе – пожалуй, не без влияния знаменитого татлинского памятника революции. Основанием ему служил белый куб вышиной примерно по грудь взрослому человеку. На этом кубе высился другой, поставленный как-то наискосок и поменьше величиной. На самом верху, опять же асимметрически, торчала маленькая четырехгранная пирамида с усеченной вершиной. Все, в общем, было похоже на пасху, которую уронили, сломали и составили вновь, но плохо. Сооружение было вышиной сажени в полторы, то есть не „выше пирамид“. Подойдя ближе, я обнаружил, что и материал его не „прочнее меди“. Попросту говоря, состоял он из деревянного каркаса, на который был натянут холст, выкрашенный клеевой краской. С одной стороны холст уже был оторван и позволял заглянуть внутрь. Мне вспомнился стих Державина:

На стогн поставлен, на позор,

Кумир безумну чернь прельщает;

Но чей в него проникнет взор —

Кроме пустот не ощущает.

Впрочем, мой взор и мое обоняние ощущали в памятнике еще нечто, „кроме пустот“, но что именно – да пребудет тайной сего монумента. Никакой надписи не было на его „цоколе“, но, обходя вокруг памятника, подобно тому, как бедный Евгений обходил вокруг Медного Всадника, я обнаружил, кому он воздвигнут. В верхней его пирамидке была устроена маленькая ниша – точно кто ложкой отколупнул кусок пасхи. В нише стояла деревянная рамочка с фотографией Карла Маркса, уже полинялой и размокшей от дождей. Внизу, у подножия, валялся засохший букет полевых цветов, перевязанный куском красного кумача…»

139

…за брюки добыл: 2 пуда муки… – Тема обмена вещей на продукты была животрепещущей. Читаем у Ходасевича: «Советских денег деревенское население не принимало. Будучи об этом заранее осведомлены, колонисты привезли с собой предметы для товарообмена: скатерти, из которых шились портки и рубахи, салфетки, которыми бабы повязывали головы, а также мыло, одеколон, румяна и пудру. За скатерть можно было получить двухмесячный абонемент на молоко, за кусок мыла – курицу и десяток яиц, за бутылку одеколона – мешок муки. В ход пошли и одежды: покойный поэт Пяст, друг Блока, при мне выменял свои знаменитые на весь Петербург клетчатые штаны на два пуда муки. В общем, мы стали недурными торговцами. На бывшей стеклянной веранде, превращенной в универсальный магазин, по целым дням толклись мужики и бабы. Питались мы очень недурно. Кто-то выменял граммофон на барана». У Милашевского: «Вспоминается смешной случай с Осипом Мандельштамом. Он привез из Петрограда двенадцать женских головных платков желтого цвета и два отреза полубумажной материи для брюк в мелкую клетку. Товар успеха не имел, напрасно Осип Эмильевич уверял псковитянок: „Посмотрите же, это очень красивые платки и прекрасного цвета!“ Ничего не действовало, брать платки и обменивать на простой продукт, хлеб, сало землячки Пушкина отказывались: „Да что вы! Засмеют все!“ Желтый цвет был нелюбимым цветом, и ни в каких „руководствах“ по русскому народу это сведение зарегистрировано не было. Поэт Осип Мандельштам был жертвой этой неосведомленности. Та же неудача постигла и у парней. Все парни мечтали носить брюки такие же, какие носил Добужинский, то есть в тонкую полоску, а клетка была для них непредвиденной неожиданностью. Обменивать на сало они отказались…»

140

…для детей… из голодающего Поволжья. – Из песни слов не выкинешь, и потому приведем отрывок из воспоминаний Ходасевича на эту же тему:

«Наконец поймал я на улице рыжего мужика, который, кобенясь, согласился выручить меня за катушку ниток – цена непомерная по тому времени, но торговаться не приходилось. Он запряг лошадь, и мы отправились на базар, где я должен был с ним рассчитаться. Дорогою мы беседовали. В этот голодный год урожай в Псковской и Петербургской губерниях случился в несколько раз выше обыкновенного, и они стали чуть не „житницами России“. Мой спутник был этим до чрезвычайности горд.

– А вот на Волге-то народ мрет с голоду. Слышал? – спросил я.

Рыжий весь просиял широчайшей улыбкой.

– Как не слыхать! – сказал он нараспев. – Намедни к нам приезжал большевик, рассказывал. Говорит – привезем мы на зиму ребят с Волги, а вы их разберите по избам. Двести ребят на уезд.

– Ну, что ж вы?

– А что мы? Мы говорим – нам ребят не надо, а коли привезете, мы их всех перережем, кому который достанется».

141

…сообщение из газеты «Псковский набат»… – Вот еще два примера подобных газетных публикаций. В печатном органе рабочих и служащих Псковского и Порховского кожевенных заводов с удивительным названием «Мысль кожевника» в 1930 году напечатана заметка без подписи: «По списку лишенцев под № 30 числится бывший торговец Николай Петров, который взят на работу на склад готового товара, но тут он уже не Петров Николай, а Евстафьев Николай. Заводоуправлению и месткому надо обратить внимание и гнать в шею лишенца с производства». В газете «Псковский пахарь» в августе 1929 года читаем: «В Порховском районе есть образцовая коммуна „Завет Ильича“. Казалось бы, удобнее было члену партии тов. Птичкину вступить в члены этой коммуны. Но он вместо коммуны выехал на хутор и поселился в одной версте от коммуны». Подписано двумя буквами: «Яд». Как тут не вспомнить: «Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу