История - нескончаемый спор - Арон Яковлевич Гуревич

того, чтобы этот «ренессанс» не захлебнулся, как это случилось с попытками обновления в конце 60-х и в 70-е годы. Вполне ясно, что никакое социальное преобразование немыслимо без учета политиками умонастроений и психологии людей, которых оно вовлекает в движение. Наши невежественные правители, головы которых забиты идеологическими штампами поверхностно усвоенного и предельно вульгаризированного марксизма, на протяжении десятилетий практически не принимали в расчет человеческой ментальности; проблемы общественного мнения, национальных и религиозных традиций, эмоциальной жизни полностью игнорировались. Пренебрегают ими и поныне, и отсюда, в частности, постоянные нелепые и грубые просчеты лидеров и властей. До тех пор пока все мы не уясним себе, что индивиды живут не декретами и лозунгами, а реальной жизнью, пронизанной их социальными и культурными представлениями и настроениями, ничего у нас не выйдет. Нам недостает культуры, мы одичали и растеряли даже наиболее элементарные человеческие ценности.

Не кроется ли за формулой, гласящей, что общественное бытие «определяет» общественное сознание, стремление выдать себе индульгенцию? Мы приучились подменять индивидуальную мысль, собственную совесть и личное решение такими фантомами, как «коллективный разум» и даже «коллективная мудрость», «соборность» и т. п. Вспоминаю слова одного ленинградского историка, который утверждал: «Яичко, не простое, а золотое, снесла курочка Ряба, а не академический институт». Мы — члены общества, и наша мысль и все наше поведение несут на себе неизгладимый отпечаток нашей принадлежности к социально-культурной общности. Однако «каждый умирает в одиночку». Эту истину хорошо знали в Средние века, так допустимо ли игнорировать ее ныне? Историк не может не напоминать о ней своим читателям-согражданам — не проповедуя прописные истины, но демонстрируя историю борений человеческого духа.

Я едва ли подхожу на роль политического публициста или оратора, в этом смысле «перестройка», боюсь, пришла для меня слишком поздно, да и роли эти не в моем характере. Но когда нужно было выступить за изменение порядка в Академии наук и попытаться переломить пассивность коллектива института, я проявил инициативу. Воздержусь от оценки реальных результатов. То, что здесь важно, это личная позиция. Основное и главное для меня — исследовательская работа. Теперь я могу заниматься не в такой интеллектуальной изоляции, как прежде, что дает мне дополнительные стимулы.

Важнейшую функцию современных гуманитариев я вижу в раскрытии человеческого содержания мировой истории. Культура для меня — историка — представляет интерес не как музейный каталог художественных достижений индивидуальных гениев или сумма философских, литературных, эстетических, научных процессов, но как способ человеческого существования в обществе, который обеспечивает его функционирование, — таков в самом кратком определении предмет моих научных интересов. Следовательно, то, чем я занимаюсь, повторю это вновь, есть не что иное, как социальная история, в фокусе которой находится человек, точнее, организованные в коллективы люди; это социальнокультурная история, «сверхзадача» которой заключается в стремлении к достижению синтеза, к преодолению традиционной разобщенности в понимании духовной и материальной жизни общества.

Об этом размышляю я в статьях по методологии, писание которых возобновил за последние годы (о соотношении истории и этнологии, о культурно-исторической антропологии, о новых подходах к социальной истории), и в законченной мною монографии «Исторический синтез и Школа “Анналов”»; в этой книге я «свожу теоретические счеты» с французскими коллегами, которым я многим обязан в своем развитии как историк, но с выводами которых не во всем готов солидаризироваться. Мне хотелось проникнуть в их творческую лабораторию и ознакомить с их методами наших читателей. Учитывая длительную интеллектуальную и научную изоляцию отечественных историков, я полагаю, что им было бы полезно ближе узнать о достижениях французских ученых и о проблемах, с какими они встретились.

По моему убеждению, труд историка не завершен и тогда, когда поставлена последняя точка и книга или статья отправилась к читателю. Post factum бы задать себе вопрос: какие соображения двигали мною при выборе темы, в процессе осмысления материала и построения текста, зачем в конечном счете я все это написал? Только завершенное произведение, уже порвавшее связующую его с автором «пуповину», удается увидеть с некоторой дистанции и в более широкой перспективе. Теперь моя работа уже включена в некий интеллектуальный и социальный контекст, и очень важно понять, в какой именно. Историк ведь не сидит в «башне из слоновой кости» и должен отдавать себе отчет в том, какого рода общественный поступок он совершил. Ибо работа гуманитария всегда есть социальное деяние, за которое он несет ответственность — перед Богом, людьми или собственной совестью, — это уж ему самому решать.

Вспоминая своих профессоров, я писал выше, что в силу неестественных, бесчеловечных условий, в которые они были поставлены, они далеко не всегда могли состояться как ученые с той полнотой, какой они достигли бы, не будь политического и идеологического террора. Ну, а я сам? Состоялся ли я как историк, успел ли, сумел ли сделать то, что задумывал? Нелегкий вопрос.

Мне памятна последняя беседа с моим другом Александром Александровичем Зиминым, происшедшая за несколько дней до его кончины. Рассказав мне о серии монографий, подготовленных им к печати и предназначенных для посмертной публикации (тяжело больной Саша знал, что дни его сочтены), этот, вне сомнения, крупнейший специалист по отечественной истории нашего поколения в ответ на мои слова искреннего восхищения его научной продуктивностью сказал, что не сумел сделать всего того, что нужно было сделать, не возвысился до более свободного и широкого понимания профессии историка. То не была поза, я безоговорочно поверил в искренность его горького признания, хотя и не мог полностью с ним согласиться.

Речь идет не об естественной неудовлетворенности самим собой — от нее свободны только бездарные и ограниченные люди. Речь о другом — о сознании того, что существуют вершины, на которые мы не смогли подняться. Может быть, в силу личных качеств, недостатка знаний и способностей либо по слабости характера. А может быть, вследствие тех препон, которые с такой щедростью воздвигала на нашем пути жизнь. Гонения и увольнения, несправедливая критика и непонимание (вспомним нападки на Зимина за его работу о «Слове о полку Игореве»), запреты выехать за рубеж для чтения лекций, или участвовать в научной конференции, или работать в библиотеках, издательские трудности (книга Зимина о «Слове» так и не опубликована), препятствия для общения со студентами (я, например, до последних лет был лишен возможности руководить аспирантами и по сей день не знаю, на каком этаже МГУ расположен исторический факультет) — все это не украшало жизнь и серьезно мешало научной деятельности. Проведя восемь месяцев в США, я воочию убедился: производительность труда ученого в Советском Союзе в силу бедности и технической отсталости, необеспеченности библиотек и слабой информированности в несколько раз ниже, чем на