Моцарт и Сальери. Кампания по борьбе с отступлениями от исторической правды и литературные нравы эпохи Андропова - Петр Александрович Дружинин

В другом месте статьи автор не скрывает, что считал бы моим достижением, если бы появилась книга, где «осталось бы мало места для вымысла, зато получилось бы жизнеописание». Здесь все – не по адресу: подобные замечания имели бы смысл, если бы речь шла о таких, например, моих книгах, как «Лунин», «Апостол Сергей»: там жанр документально-исторический – здесь иной, совершенно с другими законами соотношения реальности и вымысла. Серия «Пламенные революционеры» предоставляет своим авторам возможность выбора жанра, а вовсе не требует единообразного «жизнеописания» с минимумом «вымысла».

4. Итак, «Большой Жанно» написан в художественном ключе, отчего все конкретные примеры Мальгина – совершенно не примеры.

а) пирушка декабристов с 20 июля 1858 года перенесена на сентябрь того же года, хотя кое-кого из участников в Москве уже не было. В документальной биографии это было бы дурно, – в художественной, творящей новую реальность, абсолютно нормально. Иначе зачеркнем «Капитанскую дочку», «Смерть Вазир-Мухтара», где множество подобных «передержек»; иначе правы те критики, что восклицали в 1860‐х – 1870‐х годах, что у Толстого «сплошные ошибки» в описании Кутузова, Бородинской битвы и пр. Пирушка декабристов, которая в сентябре типологически не могла отличаться от июльской, необходима автору, ибо он описывает последнее путешествие Пущина. Этот перенос правомерен; такое было, есть, будет – правильно!

б) о доносе Грибовского: мало кто из читателей поймет, в чем дело. А дело в том, что в другой своей книге, сугубо научной («Пушкин и декабристы», с. 222), я сообщил об архивной находке, из которой следовало, что потаенный, неопубликованный донос 1821 года на декабристов был известен Пущину и переписан его рукой. Откуда Пущин знал – загадка, и я, конечно, в художественном праве предположить, в повести «Большой Жанно», что дружественный жандармский генерал Казимирский добыл документ и передал декабристам (ирония Мальгина по поводу возможных близких отношений этого генерала с декабристами – плод неведения; это обстоятельство давно разработано в науке А. И. Клибановым и другими учеными). Казимирского не было в сентябре 1858 г. в Москве, но он бывал прежде, отношения с Пущиным были самые доверительные. Перенос правомерен: такое было, есть, будет – правильно!

в) сообщив, что мнение об Н. Н. Пушкиной передается в повести устами Пущина, Мальгин допускает известную, «старинную» передержку, идентифицируя мнение автора и мнение героя. Не лучше ли, не честнее ли было обратиться к моим научным, пушкиноведческим трудам, чтобы обнаружить немалую, сложную разницу двух позиций!

г) что касается «гипотезы Нечкиной», – то Мальгин здесь вообще попал впросак. Гипотеза вовсе не в том, будто Пущин в ноябре 1825 года написал письмо Пушкину: этот факт признан практически всеми специалистами; он имеет ряд подтверждений и внесен, например, как безусловный, в «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» (там же и вся литература к вопросу). Гипотеза М. В. Нечкиной была в том, что Пущин якобы вызвал Пушкина на восстание, и это было справедливо оспорено С. Я. Гессеном и другими. Как легко заметить, я как раз не согласен с гипотезой Нечкиной: в повести письмо Пущина отнюдь не трактуется как вызов на площадь, – но раз оно было, я, разумеется, имею право на воображение о его судьбе.

Впрочем, что до этого А. Мальгину? «Какое-то письмо, какая-то гипотеза…»

Таков уровень знания.

После этого, не желая впадать в снобизм специалиста, но все же не находя сил удержаться, – просто восхищаюсь, как в одном абзаце Мальгин объясняет специалистам и неспециалистам, что «в „Записках о Пушкине“ Пущин весьма откровенно пишет о многом… так отчего ж о таком важном обстоятельстве не сказать, как вызов Пушкина в Петербург?» Нужды нет <пояснять>, что это обсуждалось в книгах и статьях Нечкиной, С. Гессена, моих; что отмечались большие умолчания в «Записках» Пущина о разных сюжетах, по разным причинам. Мальгину виднее, слышнее, – о чем молчал декабрист!

5. Автора «Большого Жанно» упрекают в «концепции»; желательно знать, в какой (о том ни слова)? Если она дурна, разберите ее; если нет – значит, все в порядке, ибо, разумеется, без концепции нет серьезного труда, а в художественном жанре – без художественной концепции. Осмелюсь заметить, что не бывает даже малой статьи без концепции явной или скрытой (статья Мальгина – недурной пример!).

6. Как мы видим, все выстрелы – не туда, невпопад, не о том. Какой смысл, кстати, имеет соединение критики в мой адрес с обзором литературных приемов О. Михайлова? Кстати, какова его концепция? О том почему-то не упоминается.

7. «Законы жанра суровы», – узнаем мы из последнего абзаца статьи. И опять, как не заметить, что «разрушение жанра» (столь страшно и траурно представленное в заглавии) – вообще вещь иногда и недурная, рождающая новые жанры; так что и тут неточность: что для Мальгина безусловно плохо, бывает и прекрасным…

Итак, статья написана не по делу. Литературоведческие экскурсы автора, касающиеся древнейшей темы о документе и «художестве», по сути оспаривают право на художественный вымысел в исторической прозе, оспаривают существование жанров, где этот вымысел является основой, духом повествования.

Оспаривает Мальгин, но слава богу никогда не оспорит.

Снова и снова повторим, статья написана неквалифицированно или злонамеренно.

Н. Я. Эйдельман

22 сентября 83

54. Записка И. С. Зильберштейна к письмам в защиту Н. Я. Эйдельмана

Сволочи!

Никто не касается моих основных обвинений по адресу халтурщика Эйдельмана.

55. Вторая записка И. С. Зильберштейна к письмам в защиту Н. Я. Эйдельмана

Сволочи.

Вместо заключения

Совершенно мимолетная по меркам советской истории «эпоха Андропова» оказалась настолько насыщенной событиями, что вместила в себя даже кампанию по борьбе с отступлениями от исторической правды в области литературы и литературной критики. И ход ее событий – яркий образец идеологической кампании с неминуемым для таких партийно-государственных мероприятий калейдоскопом известных и неизвестных имен: чередой героев и жертв, карьерных взлетов и человеческих трагедий.

Наиболее красочно иллюстрируют вновь открытые нами материалы модель поведения деятеля культуры в качестве общественного обвинителя, подтверждающую тезис о том, что идеологические мероприятия одновременно оказываются и спусковым механизмом для сведения личных счетов. Однако в кампании 1983–1984 годов заметна и особенность: противостояние деятелей культуры достигло тогда такого ожесточения, что затмило даже саму ее идеологическую суть, а впоследствии стало восприниматься как отдельное, никак не связанное с ней явление истории советской культуры.

Подробности «литературной борьбы 1980‐х» дают нам еще раз осознать, что человек – материя сложная и многомерная. И хотя мы не стремились демонизировать одних и обожествлять других, а лишь пытались объяснить их поступки, читатель не сможет