Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 2

Председатель. — Наши ближайшие вопросы касаются дела Лопухина. Вы помните это дело?

Щегловитов. — Да.

Председатель. — Вы не усматриваете в самом возникновении, а затем и в течение этого процесса никаких неправильностей, на которые вы могли бы обратить внимание Комиссии?

Щегловитов. — Я могу доложить Комиссии, что при возникновении этого дела у меня были сомнения относительно состава преступления, по тому обвинению, которое предъявлялось… Обвинение заключалось в том, что Лопухин отправился заграницу, по вызову, который был сделан со стороны социалистов-революционеров, для того, чтобы разоблачить деятельность Азефа, как мне помнится. Весь вопрос, конечно, сводился к тому: можно ли в этом разоблачении, если таковое действительно имело место, можно ли в нем усматривать наличность признаков преступления? Это дело было возбуждено, и еще до производства предварительного следствия Лопухин признал это обстоятельство, что, действительно, он отправился, был в Лондоне, и там дал те сведения, которые от него требовали эс-эры…

Председатель. — Но как же обстояло дело с юридической стороной вопроса?

Щегловитов. — Вот это я уже, так сказать, оставлял исключительно в ведении суда… Потому что сомнения, которые могли у меня возникнуть, решающего значения иметь не могли.

Председатель. — Вы не приняли никаких мер, чтобы восторжествовала при разрешении этого юридического вопроса точка зрения обвинения?

Щегловитов. — Чтобы восторжествовала точка зрения обвинения? — Нет.

Председатель. — Вы делали доклады тогдашнему главе верховной власти в связи с этим делом?

Щегловитов. — О возникновении… Я не помню… Вероятно, доклад был… Это дело должно было принадлежать к числу дел выдающихся…

Председатель. — Какие высочайшие отметки последовали на ваших докладах? — На одном, который предшествовал судебному рассмотрению, и на другом докладе, который был уже после рассмотрения?

Щегловитов. — Я помню одну отметку, которая была на докладе, в котором вкратце излагалась резолюция, последовавшая в особом присутствии.

Председатель. — А именно?

Щегловитов. — Там было написано: «Здорово!», с восклицательным знаком. Лопухин, мне помнится, был приговорен к четырехлетней каторге. Но затем общее собрание заменило этот приговор наказанием ссылкой на поселение…

Председатель. — А какова та отметка, которая предшествовала разбирательству дела?

Щегловитов. — Вот этой отметки я не помню…

Председатель. — Не помните… Эта отметка была: «Надеюсь, что будет каторга». — Не вспоминаете?

Щегловитов. — Нет, я не помню.

Председатель.— То-есть вы помните, что такой отметки не было?

Щегловитов. — Такой резолюции не было.

Председатель. — Так. Скажите: почему председательствование по этому делу было поручено Варварину?

Щегловитов. — Потому что он был назначен на этот год.

Председатель. — Он был назначен на этот год… Вы не помните, когда было разбирательство, — память не сохранила дату?

Щегловитов. — Нет, я не мог бы ответить…

Председатель. — Позвольте перейти к делу о Ленских событиях. — Вы припоминаете, что по этому делу вам пришлось выслушать доклад Нимандера, прокурора иркутской судебной палаты?

Щегловитов. — Я помню, да: я его возил в заседание совета министров, для представления…

Председатель. — Это несколько позже, повидимому, было. А раньше он вам не докладывал свое мнение о невозможности поставить это дело на суд, о невозможности преследования?

Щегловитов. — Мне помнится, что он свои сомнения докладывал по этому поводу…

Председатель. — А не помните, чем вы разрешили эти сомнения?

Щегловитов. — Я по этому поводу, насколько помнится, совещался с обер-прокурором уголовного кассационного департамента и выслушал его мнение о том, что имеются приемлемые основания…

Председатель. — Какое же распоряжение и в каких именно выражениях отдали вы прокурору иркутской судебной палаты?

Щегловитов. — Я прямо рекомендовал держаться тех соображений, которые исходили от обер-прокурора уголовного департамента.

Завадский. — Сколько мне помнится, вопрос шел о том, насколько правильно введена статья уголовного уложения: нужен ли политический мотив или можно обойтись и без политического, ограничиваясь экономическими и другими; кажется, в этом был вопрос?

Щегловитов. — Эти подробности, простите, у меня сейчас не сохранились…

Завадский. — Прокурор утверждал, что нет состава преступления, так как политические мотивы не доказаны.

Щегловитов. — Ведь, самая забастовка, я помню, была на экономической почве; а затем уже, так сказать, политический характер приобрело столкновение с войсковыми частями, которые были там вызваны…

Завадский. — Было два дела. Одно дело о стачечном комитете: здесь был поставлен вопрос о политических мотивах. Затем, другое дело было о вооруженном сопротивлении, — так было квалифицировано, — и вопрос шел о достаточности улик.

Щегловитов.— По отношению первого речь шла о 126 ст. Угол. Улож.

Председатель. — Вы не помните вашу беседу по этому поводу с прокурором иркутской палаты?

Щегловитов. — Я помню, что было известное разногласие у меня с ним, которое разрешилось на основании соображений, которые были представлены обер-прокурором уголовного кассационного департамента. Так у меня в памяти это осталось…

Председатель. — Скажите, что вам было известно, как генерал-прокурору, о деятельности Азефа?

Щегловитов. — Ничего решительно, кроме того, что обнаружилось по запросу, который предъявлялся покойному председателю совета министров Столыпину государственной думой.

Председатель. — Не обращался ли к вам Азеф с какими-то прошениями, и если обращался, то с какими именно?

Щегловитов (думает). — Я не получал заявлений…

Председатель. — Вы ни от кого не получали указаний на причастность Азефа к убийству Столыпина?

Щегловитов — думает.

Председатель. — Вы не помните настояний Бурцева о предании суду ряда лиц, в связи с деятельностью Азефа?

Щегловитов. — От Бурцева поступали заявления…

Председатель. — Как вы отнеслись к этим заявлениям?

Щегловитов. — Как к заявлениям, которые не могли быть использованы, потому что они были весьма неопределенны: они сводились к готовности дать все разоблачения, которыми располагал Бурцев…

Председатель. — Вы говорите: эти заявления были слишком неопределенного свойства, и потому не давали вам основание к каким-нибудь распоряжениям?

Щегловитов. — Я помню, что одно, вероятно, самое определенное, — может быть, первое, которое поступило, — я направил в министерство внутренних дел, потому что оно касалось деятельности органов этого ведомства.

Председатель. — Но в виду тех ужасных разоблачений, которые делались с трибуны государственной думы и в связи с ними, не казалось ли вам необходимым обратить особенное внимание на малейшие указания, касающиеся дела Азефа?

Щегловитов. — Да, я неоднократно покойному Столыпину на это указывал, — на необходимость в этом отношении возможно большего выяснения… Он мне говорил всегда, что все, зависящее в этом отношении от министерства внутренних дел, — делается.

Председатель. — Делалось все, зависящее от министра внутренних дел… Так. Ну, а все зависящее от министра юстиции?

Щегловитов. — Но ведь в этом отношении закон связывал министра юстиции, — прежний закон, касавшийся порядка 1085 ст.

Председатель. — Эти указания делались Бурцевым только в бытность министром внутренних дел Столыпина?

Щегловитов. — Нет, мне думается, что и позже. Я вот не могу вам наверное удостоверить, были ли два или три заявления; во всяком случае, не одним ограничился Бурцев…

Председатель. — И что же было сделано по этим заявлениям?

Щегловитов. — Первое было направлено в министерство внутренних дел…

Председатель. — При Столыпине?

Щегловитов. — Да, мне думается, при Столыпине…

Председатель. — А последующие — после Столыпина?