и престолы».[109] Пастыри, по описанию Григория, перестали быть действительными пастырями, а сделались волками, от которых общество не могло ожидать себе добра. «Лев, ехидна, змея более великодушны и кротки в сравнении с дурными епископами, исполненными гордости и не имеющими и искры любви. Посмотри — и ты сквозь овечью кожу увидишь волка; если же он не волк, то пусть убеждает меня в этом не словами, а делом; я не ценю учение, которое противоречит жизни». «Пастыри, — говорит тот же отец, — по отношению к слабым как львы, а по отношению к сильным как собаки, всюду сующие свой нос, и пресмыкающиеся чаще у дверей людей влиятельных, нежели у дверей людей мудрых. Они гоняются более за приятным, чем полезным. Один из них хвалится своим благородством, другой красноречием, третий богатством, четвертый своими связями, а те, кто не могут похвалиться чем-нибудь подобным, хвастаются пороками».[110] Более обеспеченные в материальном отношении епископы, по словам Григория, вели жизнь вполне светскую. Они любили ходить с пышной свитой, в обращении с другими они казались величавыми. По роскоши в жизни «они хотели равняться с консулами, правителями областей, с знатнейшими из военачальников. Если им приходилось выезжать, то они ездили на отличных лошадях, блистательно высились на колеснице. Они любили, чтобы встречали и провожали их с подобострастием, чтобы все давали им дорогу и расступались перед ними, как пред дикими зверями, как скоро даже издали увидят грядущего епископа».[111] Все духовенство, по изображению Григория, любило проводить время с приятностью для своего чрева. «Бегут с многолюдной свитой, — говорит Григорий, — на праздничный или именинный, или похоронный, или свадебный обед, чтобы все предать расхищению — иное истребить собственными зубами, а иное представить своей свите. Поздно же вечером, едва переводя дыхание от пресыщения, с трудом влекут они опять домой больное чрево, и еще не избавившись от прежней тяжести, спешат на другой большой пир».[112] Дома иные из недостойных пастырей того времени паче всего заботились о том, чтобы у них были хорошие повара и искусно приправленные снеди; немало попечений прилагалось такими пастырями и об одежде: «мягкие и волнующие одежды» составляли их слабую струну. (Все это свидетельства Григория.)[113] О себе Григорий Богослов, в отличие от других пастырей, замечает словами ветхозаветных пророков: «я не из числа пастырей, которые «млеко едят, волною одеваются, тучное закалают» (Иезек. 34:3–4) или продают (святыню) и говорят: «благословен Господь и обогатихомся» (Зах. 11:5); не из тех, которые пасут самих себя, а не овец».[114] Во взаимных отношениях пастырей господствовали вражда и ненависть, желание величаться на счет унижения других. Тот же Григорий пишет: «Одни из них состязуются за святые престолы, восстают друг против друга, поражают и поражаются бесчисленными бедствиями. Это неукротимые воители; они возглашают мне «мир» и хвалятся кровью. Предлогом споров у нас св. Троица, а истинной причиной невероятная вражда. Всякий двоедушен, это овца, прикрывающая собой волка».[115] Повеличаться за счет другого — с унижением для этого другого — это составляло очень обыкновенное явление в среде пастырей. Вот, наприм., что определено было на соборе Сардикийском, происходившем, как известно, в IV веке. «Если епископ отправляется из одного города в другой, из своей епархии в другую из видов тщеславных, увлекаясь хвалами себе (как проповеднику) или большей торжественностью богослужения, и если желает он провести там долгое время, тогда как епископ того города не искусен в учении, то первый пусть не презирает последнего и не проповедует в чужой епархии слишком часто, имея в намерении пристыдить и унизить личность местного епископа; потому что это обыкновенно бывает поводом к смятениям. Такой епископ указанным способом старается похитить чужую кафедру, не смущаясь покинуть порученную ему церковь и перейти в другую». Это правило (11) сардикийское не нуждается в комментарии. Погоня за бренным металлом так же составляла не последнее зло среди прочих недостатков, принадлежащих пастырству IV века. «На словах только и слышишь от пастырей, — говорит Григорий Богослов, — о «попечении душ», а на деле они больше всего заняты «сборами и поборами» со своих пасомых».[116] Пастырское влияние на общество при таких условиях едва ли мыслимо. Жизнь пастырей не представляла ничего поучительного для народа. И действительно, Григорий отказывает пастырству в его благотворном влиянии на общество. Он говорит: «Пастыри погрешают непременно в одном из двух: или, имея сами нужду в снисхождении, через меру снисходительны, так что не пресекают порока, а учат пороку, или же строгостью власти лишь прикрывают свои собственные (порочные) дела».[117] Разве в одном только отношении худая жизнь пастырей, по Григорию, могла быть полезна; именно: народ, смотря на недостатки духовенства, станет отвращаться от подобной ненравственной и легкомысленной жизни. «Кто пишет картину с подлинного изображения, — говорит Григорий, — тот сначала ставит пред собой подлинник, а потом картина принимает на себя списываемый образ. Но кто смотрит на вас, — обращает речь Григорий к духовенству, — тот пойдет противоположной стезею. И это единственная польза от вашей испорченности».[118]
Вместо того чтобы быть учителями в добре и обличителями пороков, пастыри становились льстецами, особенно перед лицами, власть имеющими. Четвертый век обилен примерами, которые свидетельствуют, как мало пастыри этого времени помнили о своем высоком назначении. Уже во времена Константина Великого лесть становится явлением, близко знакомым пастырям. Так, один из епископов, присутствовавших на празднестве 30-летия царствования Константина, не стыдится высказать такой грубый комплимент императору: «ты блажен, потому что в этом мире Бог поставил тебя властелином над всем, и в будущем веке ты будешь царствовать с Сыном Божиим». Лесть была настолько неумеренна, что сам император счел долгом обуздать слишком забывшегося епископа.[119] Даже Евсевий, знаменитый церковный историк, который смотрел на себя как на изобличителя лести, наклонен был к этому же пороку. Сам он, ослепленный блеском императорских милостей к епископам, в своем сочинении «Жизнь Константина», при описании одного императорского обеда, происходившего в сообществе архиереев, не устыдился заметить, что обед этот был образом царства Божия на небе[120]. И это были епископы, носившие еще на своем теле раны Диоклетианова гонения! А чем дальше шло время, тем больше и больше лесть повреждала сословие духовенства. Василий Великий, взирая на отсутствие дерзновения в пастырях, прямо восклицает: «молчат уста благочестивых».[121]
Что касается до западного духовенства того же IV-го века, то и его характер был не только не лучше восточного, но даже еще хуже. Блаж. Иероним сохранил для нас много любопытных описаний западного духовенства IV-го
