Роман Абинякин - Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг

На Северном фронте группа офицеров (полковники Ф. А. Бредис (Бреде), К. И. Гоппер, Эрдман) пыталась организовать ударные части в латышских стрелковых полках. Несмотря на малорезультативность (возникла всего одна рота), именно там 7 июля и 12–13 августа произошли самые ожесточенные и кровопролитные столкновения с батальоном смерти 38-й пехотной дивизии, на который нападало до шести полков.[167]

Нельзя не упомянуть и женское добровольческое движение, инициатором которого в мае стала унтер-офицер М. Л. Бочкарева, быстро произведенная в прапорщики. Верховный Главнокомандующий — тогда еще Брусилов — поддержал данное начинание, причем его, скорее всего, привлекла не столько сомнительная возможность женщин-идеалисток своим примером «пристыдить» пораженцев, сколько соблазн получить воинскую часть без комитета (на чем как на главном условии настаивала Бочкарева и что было разрешено).[168] Тем самым создавался прецедент, но правительство, не восприняв женский порыв всерьез, вначале не обратило внимание на сей факт. Но уже вскоре понимание пришло, и Бочкаревой приходилось выдерживать сильнейшее давление по поводу отсутствия комитета и «революционных» солдат соседних частей, и некоторых подчиненных, и даже Керенского — ранее разрешившего бескомитетское устройство.

Вначале хлынул поток прошений женщин, особенно солдаток и казачек Кавказа и Кубани, «о формировании из них отдельных пехотных батальонов для немедленной отправки на фронт».[169] Началось комплектование 1-й женской команды смерти, 1-го Петроградского, 2-го Московского и 3-го Кубанского (или Екатеринодарского) батальонов и 11 караульных команд (в Петрограде, Москве и Саратове по две и в Киеве — пять). Назначением последних было предполагавшееся «освобождение части здоровых солдат для выполнения боевых задач».[170] Бочкарева позже утверждала, будто имелось 15 женских батальонов. Но многие формирования, начатые явочным путем в Баку, Вятке, Мариуполе, Полтаве, Симбирске и Харькове, завершены не были и вливались в вышеперечисленные, весьма медленно и неохотно.[171] Единственным исключением стала, похоже, Минская отдельная караульная дружина; упоминаются и некие «женские команды связи», планировавшиеся для небоевого применения на позициях.[172]

Корнилов, став Верховным Главнокомандующим, 14 августа выразил свое отношение к женскому движению так: «ПЕРВОЕ. Дальнейшие формирования из женщин-доброволиц частей чисто боевого назначения прекратить. ВТОРОЕ. Части уже существующие оставить пока на фронте, а затем воспользоваться ими для охраны дорог. ТРЕТЬЕ. В будущее время из женщин-доброволиц формировать команды вспомогательного назначения, например, службы связи, части для охраны железных дорог. ЧЕТВЕРТОЕ. Женщин-доброволиц, насколько возможно, привлечь для укомплектования санитарных организаций».[173]

«Охрана» коммуникаций, ввиду все учащавшихся случаев самовольного ухода частей с передовой, приобретала стратегическое значение и могла быть поручена верным и не рассуждающим доброволицам. Однако небоевое применение их не удовлетворяло, и уже к 15 сентября начали поступать заявления «о нежелании продолжать службу» и просьбы «об увольнении на родину»,[174] подхлестнутые, несомненно, и антикорниловской травлей.

«Первая женская команда смерти Марии Бочкаревой» приняла участие в антибольшевистской манифестации на Марсовом поле, где вступила в столкновение со спровоцировавшими их пораженцами. В этом доброволицы значительно опередили остальные ударные части. Вместе с тем была заметна и их чрезвычайно резкая настроенность против монархии.[175] Команда Бочкаревой оказалась единственной, принявшей непосредственное участие в боевых действиях, но не сумела воодушевить войска и столкнулась с враждебно-издевательским отношением. Петроградский женский батальон (командир — капитан лейб-гвардии Кексгольмского полка A. B. Лосков) был обучен и готов к отправке на позиции к 25 октября, но, покинув столицу, размещался в тылу и в бои не вступал. По общему мнению его офицеров, резюмированному командиром 3-й роты штабс-капитаном П. В. Шагалом, вообще «женский батальон для позиционной войны не годится, а может либо нести охранную службу, либо быть использован как ударная часть».[176] В первом случае подразумевалось упоминавшееся применение в ближайшем тылу, во втором же признавалась возможность и чисто боевого применения — но лишь для точечных действий. В то же время вряд ли женщины были готовы справиться справиться со столь трудными задачами. Офицеры-мужчины женского батальона высказывали единодушное мнение: «… все думали и знали, что, другими словами, должны были идти на самоубийство» и одновременно сознавали «бесцельность… этой страшной жертвы».[177]

Московский батальон был расформирован уже в сентябре, и лишь 420 доброволиц, изъявившие желание остаться, прибыли на Западный фронт, войдя в 27-ю пехотную дивизию. Командование тотчас отреагировало панической телеграммой в Ставку: «Прошу зависящих распоряжений о ненаправлении на Западный фронт женских отрядов, польза от которых весьма проблематична, тогда как формирование и содержание их также вызывает излишние расходы казны, не говоря о крайних осложнениях их организации».[178] Распоряжением начальника штаба Верховного Главнокомандующего от 8 ноября отправка женских отрядов на позиции была запрещена.

Действительно, сильное озлобление солдатских масс против добровольцев вообще в сочетании с резко циничным отношением к женщинам в частности, заставлявшее охранять их от своих же, только добавляло забот командирам. Сама Бочкарева в конце концов заявила: «… я в женщинах разочаровалась»,[179] что подтверждает и деникинскую оценку женского движения как армейского суррогата. Оно показательно не столько своим содержанием, сколько самим фактом существенного изменения староармейских традиций.

В меньших и колеблющихся размерах запись в «части смерти» продолжалась в августе-сентябре; формировались резервные батальоны пополнения, 2-й ударный Революционный полки Славянский (Юго-Славянский) добровольческий отряд — из пленных солдат-славян австрийской армии под началом русских офицеров.[180] (См. приложение 2, таблица 1) В августе приказом Верховного Главнокомандующего началось создание Георгиевских пехотных запасных полков в Киеве, Минске, Одессе и Пскове — по одному на каждый фронт, кроме Кавказского; они сводились в бригаду командир которой подчинялся непосредственно Верховному Главнокомандующему. Все мероприятия проводились через Союз Георгиевских кавалеров. С одной стороны, эти части имели сходство с ударными батальонами, ибо вербовались в них только те кавалеры, которые находились в любых тыловых командах, тогда как выделение их из действующей армии категорически запрещалось. С другой же — специфика их назначения коренным образом отличалась от всех прочих добровольческих подразделений: не активное боевое применение, а «крепкий последний надежный резерв употребимый в бой лишь в исключительных случаях крайней опасности» всего боевого участка.[181] Но, так как командование могло признать «исключительным случаем» и внутренние события, то следует учесть и эти, самые безликие из всех подобных части.

В большинстве добровольцы честно выполняли присягу; не считавшие возможным продолжать службу уходили сами, и их не удерживали.[182] «Список частей, подлежащих исключению из «частей смерти» как опозоривших их» и другие документы указывают на отсутствие таковых на четырех фронтах из пяти;[183] наличие же их на Юго-Западном фронте объясняется самым большим количеством там добровольческих частей вообще.

Будучи нетрадиционными войсками, добровольцы стремились отличаться даже внешним видом. Неженцев разработал «Описание формы Корниловского ударного полка»,[184] утвержденное лично Верховным Главнокомандующим. Разработанные специальные кокарды и шевроны стали общими для всех ударников. Целесообразно обратить внимание на символику, что позволит получить более полное представление о мировоззрении и духовном мире участников движения. Цвета шеврона — черный (символ смерти) и красный (символ крови, борьбы и революции), как и эмблема-кокарда «череп на мечах», по определению самого Корнилова, выражали дилемму «победа или смерть. Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье…»[185] Наряду с этим, подчеркивание собственной необычности и новаторства через внешнюю рисовку свидетельствует и о некоторой психологической неуверенности, стремлении ее преодолеть, а также о романтически-поверхностном восприятии действительности. Наблюдая волонтеров со стороны, современник акцентировал именно это: «В особенности забавны «батальоны смерти». У некоторых не только шевроны на рукавах, но еще нашивки и на погонах, и на груди. Один с целой красной лентой через плечо с надписью «Драгун смерти» (!), а у одного офицера на рукаве нашита анненская лента (плечевая) в ладонь шириной, обшитая по бокам двумя широкими георгиевскими лентами, и все это небрежно завязано «бантиком».[186]