Владимир Наджафов - Пакт, изменивший ход истории

Впервые положение о «преступности» войны западных стран против нацистской Германии появилось в правительственных «Известиях» 9 октября 1939 г. в статье «Мир или война?», в которой Советский Союз официально поддержал «мирные предложения» Гитлера, призванные закрепить результаты совместной германо-советской военной кампании против Польши. Изучение архивного фонда И.В. Сталина показывает, что это положение внесено в статью после сталинской редактуры.

Правя подготовленный к печати текст, Сталин к словам, что так называемые мирные предложения Гитлера, выдвинутые им в речи в Рейхстаге 6 октября, «могут служить базой для переговоров», добавляет — «реальной и практической». В другом месте он берет в кавычки слова «уничтожение гитлеризма». Еще в одном месте текста продолжил мысль о том, что гитлеризм, как и всякая другая идеология, является внутренним делом государств: «Но затевать войну из-за «уничтожения гитлеризма» — значит допустить в политике преступную глупость». Лозунг борьбы против гитлеризма, по Сталину, «маскирует… иные цели, определяемые стремлением правящих кругов Англии и Франции укрепить свое мировое господство»{82}. В.М. Молотов, выходит, лишь повторил сталинскую формулировку о «преступности» войны демократического Запада против нацистской Германии.

В том же ряду заявление Сталина, сделанное в ноябре 1939 г. по поводу разоблачения в мировой печати его классово-имперских замыслов в «новой империалистической войне». Речь идет о реакции Сталина на сообщение французского информационного агентства Гавас, в котором ему приписывались слова о том, что начавшаяся в Европе «война должна продолжаться как можно дольше, чтобы истощить воюющие стороны». В крайнем раздражении, отвергая французское сообщение как «фальшивку», Сталин разразился бранью по адресу стран Запада. Основной пункт его контробвинений был сформулирован недвусмысленно: «не Германия напала на Францию и Англию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну»{83}. Так западные страны, сперва обвинявшиеся в попустительстве агрессии, затем в провоцировании войны, в конце концов, превратились в агрессоров, напавших на Германию{84}.[13] Обвинить Германию, с которой Советский Союз только что участвовал в разделе Польши, Сталин никак не мог, так как пришлось бы взять на себя долю ответственности за развязанный всеобщий континентальный конфликт.

Сказывался императив начавшейся мировой войны: или с демократиями Запада, или с нацистской Германией. Предвоенные официальные англо-франко-советские и закулисные советско-германские переговоры показали, что Советскому Союзу, учитывая его роль в системе европейских международных отношений, все же придется определиться со своими предпочтениями. Сталин принял ту сторону, которая, как он полагал, поможет реализации его экспансионистских планов. Пришлось борьбу стран Запада, Англии и Франции, за «уничтожение гитлеризма» назвать «преступной глупостью».

Советский Союз с его предельно идеологизированной общественно-политической системой внес не меньшую, чем его капиталистические оппоненты, лепту в двухполюсную модель международных отношений XX века. Идеологическая сущность советской системы, становление которой приходится на годы сталинского правления, когда идеология стала инструментом и власти, и политики, не могла не проявиться особенно зримо в сфере международной, где напрямую сталкивались классовые противники. Если отвлечься от идеократической природы советской системы, нельзя понять роль Советского Союза в международных отношениях как их специфического субъекта, по принципиальным соображениям противопоставляющего себя всем остальным государствам — капиталистическим.

Советская внешняя политика проводилась в раз и навсегда идеологически очерченных концептуальных параметрах. В плане стратегическом она осуществлялась на уровне идей, составляющих целостное мировоззрение — идей, сцепленных классовым началом. Направленная на борьбу с мировым капитализмом, она не ограничивалась политически мотивированными целями, а включала весь комплекс социалистических принципов, на которых зиждилось советское общество. Коммунистическая идеология, напрямую сопряженная с соответствующим видением мира, являла собой реальный контекст международной политики СССР. Будучи классово ориентированной, она вступила в непримиримое противоречие с традиционными (читай: общечеловеческими) идеалами и ценностями.

В первые месяцы мировой войны в Кремле царила эйфория по поводу практических выгод от дружбы с Гитлером. Это было время, когда Сталин и Молотов предвкушали радужные последствия советско-германского пакта о ненападении от 23 августа 1939 г. для экспансионистских планов обоих тоталитарных государств. «Крутой поворот» в отношениях «между двумя самыми крупными государствами Европы», ставший следствием подписания (по советской инициативе) еще одного договора с Германией — на этот раз «о дружбе и границе» от 28 сентября 1939 г., признавал В.М. Молотов, «не мог не сказаться на всем международном положении»{85}. Как представляется, имелось в виду, в обозримом будущем, нечто еще более перспективное для обеих сторон, чем «разграничение сфер обоюдных интересов в Восточной Европе» (формулировка секретного дополнительного протокола к советско-германскому пакту о ненападении){86}.

По некоторым высказываниям Сталина можно предположить, что какое-то время он носился с мыслью о более или менее продолжительном сотрудничестве с Германией. После подписания пакта 23 августа 1939 г., прощаясь с И. Риббентропом, Сталин заявил под свое «честное слово», что «Советский Союз никогда не предаст своего партнера»{87}. А спустя месяц, после заключения договора о дружбе и границе, обещал, что «если, вопреки ожиданиям, Германия попадет в тяжелое положение, то она может быть уверена, что советский народ придет Германии на помощь и не допустит, чтобы Германию задушили… чтобы Германию повергли на землю»{88}. В декабре 1939 г., отвечая на поздравления И. Риббентропа по случаю своего шестидесятилетия, Сталин выражал уверенность, что дружба народов Германии и Советского Союза, «скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной»{89}.

Демонстрация желания укрепить советско-германские отношения продолжалась и далее. Сталин, непосредственно занимавшийся германскими делами, во время переговоров в Москве в конце 1939 — начале 1940 г. о заключении широкого хозяйственного соглашения между СССР и Германией, заявил, что «он не думает сделать торговый оборот простым коммерческим оборотом, он думает о помощи» Германии{90}. Эту же мысль высказывал на переговорах и В.М. Молотов: «Мы даем Германии некоторое сырье, которое не является у нас излишним, а делаем это за счет урезывания своих нужд обороны и хозяйственного плана»{91}. Заключенное 11 февраля 1940 г. в Москве экономическое соглашение стало самым крупным из подобного рода соглашений между двумя странами{92}.

Геополитические выгоды, на которые рассчитывал Сталин, идя на пакт с Гитлером, не ограничились очередным в истории разделом Польши. Используя различные средства — от политико-дипломатических до угрозы применения силы и саму войну, Советскому Союзу удалось навязать Финляндии передачу ему части своей территории; присоединить к себе три Прибалтийские республики — Эстонию, Латвию, Литву, а также Бессарабию и Северную Буковину, входившие в состав Румынии. Газета «Правда» в передовой статье, комментируя «добровольное вхождение» в состав СССР летом 1940 г. Литвы, Латвии и Эстонии, по-своему объяснила, что к чему: «Малые буржуазные государства не выдерживают напряжения, созданного второй империалистической войной»{93}. Вполне понятно, в каких условиях удалось, по откровенному признанию В.М. Молотова, «значительно расширить нашу территорию и умножить силы Советского Союза»{94}.

Весьма показателен ультиматум, который в июне 1940 г. Советский Союз предъявил «боярской» Румынии. От нее потребовали не только немедленного «возвращения» Бессарабии (как отторгнутой от России), но и «передачи» части Буковины (никогда не принадлежавшей России). Эти требования оправдывались тем, что такова «создавшаяся международная обстановка», которая «требует быстрейшего разрешения полученных в наследство от прошлого нерешенных вопросов для того, чтобы заложить, наконец, основы прочного мира между странами…»{95}.[14] «Прочного мира», навязанного силой…

Так Вторая мировая война еще раз предстала перед многими европейцами, да и не только перед европейцами, как попытка тоталитарных режимов Германии и СССР, руководимых амбициозными диктаторами, перекроить политическую карту мира, начиная с Европы. О том, чтобы наметить рубеж, пределы совместной экспансии, не было и речи. Наоборот, провозглашались далеко идущие намерения.