Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи

А. И. Лукьянов

Пассионарий отечественной науки и культуры

Известно, что жизнь человеческая измеряется не тем, сколько прожито, а тем, что запомнилось. В этом смысле одной из самых ярких страниц моей памяти являются встречи и беседы со Львом Николаевичем Гумилевым – выдающимся нашим ученым, мыслителем, человеком огромного таланта и постоянного, я бы сказал, азартного, научного поиска.

Мы познакомились весной 1968 года. Лев Николаевич приехал тогда в Москву по делам, связанным с литературным наследством Анны Андреевны Ахматовой. Задолго до своей смерти она договорилась с сыном, что весь ее архив перейдет в Пушкинский Дом в Ленинграде и будет храниться как единое целое в одном месте. Но, как известно, буквально после похорон Анны Андреевны ее наследство стало растаскиваться и распродаваться. Лев Николаевич подробно рассказывал мне о неблаговидной роли в этом деле потомков Н. Н. Пунина, семейства Ардовых и некоторых других деятелей из литературных и окололитературных кругов. Шла долгая судебная тяжба, в которой судьи становились то на одну, то на другую сторону.

Работая в то время в Президиуме Верховного Совета СССР, я старался помочь Льву Николаевичу, тем более что его позиция была чиста и бескорыстна. Пришлось вести переговоры с Верховным Судом, подключать к делу известных юристов, любителей литературы. Очень большой вклад в решение этого сложного правового конфликта внес тогда мой давний друг ленинградский профессор Юрий Кириллович Толстой. И хотя наши усилия натолкнулись на непробиваемую стену судейской косности и формализма, само это дело еще ярче высветило главное – несмотря на достаточно сложные отношения с матерью, Лев Николаевич до конца выполнил свой сыновний долг. Жаль только, что в этом его стремлении не было должной помощи со стороны литературной общественности, и прежде всего Союза писателей СССР.

С тех пор наши связи с Л. Н. Гумилевым стали постоянными. Он много работал, открывал все новые и новые пласты истории народов, живших на просторах нашей страны, часто выступал перед учеными и студентами. Популярность лекций Льва Николаевича была невероятной. Я сам был свидетелем такого огромного интереса слушателей, буквально покоренных живостью и простотой преподнесения им самых сложных научных проблем. Древняя Русь и Великая степь, история наших народов представали перед нами в их взаимооплодотворяющем единстве, выпукло и образно, рушились многие окаменевшие концепции и постулаты, десятилетиями повторявшиеся в монографиях и учебниках. Это, конечно, не могло не встретить сопротивления и в академических кругах, и других инстанциях. И здесь Льву Николаевичу требовалась товарищеская поддержка, поскольку препоны канцелярской науки, а порой и партийно-административные были ничуть не лучше, чем судейские.

Мне не раз приходилось чувствовать все это, связываясь с ленинградскими, да и с московскими чиновничьими структурами по поводу издания трудов Л. Н. Гумилева. Разного рода деятели от науки, сплотившиеся вокруг очередного вельможи, не читавшего ни одной работы автора теории этногенеза и пассионарности, умело внушали своему патрону, что «гумилевщина» сродни антимарксистскому идеализму, географическому детерминизму, шовинизму, национализму и т. д.

Это, конечно, угнетало Льва Николаевича, но он не сдавался, работая с поразительной эффективностью и отметая наветы и интриги. Сын двух крупнейших поэтов России, он был глубоко русским человеком и патриотом страны. Гумилев не раз говорил, что далек от всякой политики, хотя и уважает выводы Маркса и Энгельса, правда за исключением того, что они писали о России. Такое отношение к политике было естественным для узника ГУЛАГа с 14-летним стажем. Однако, вспоминая годы репрессий, Гумилев обычно ограничивался фразой: «да было такое время, когда вожди сажали вождей, соседи – соседей, а ученые – ученых». После этого Лев Николаевич закуривал свой «Беломор» и говорил: «Но это к науке отношения не имеет».

Подлинной наукой он считал, прежде всего, комплексный подход к любому историческому явлению, умение добиваться синтеза гуманитарных и естественных наук, ни в коем случае не замыкаться в рамках определенного времени или отраслевой дисциплины.

Именно на основе этого комплексного подхода на стыке этнографии, географии и истории шли научные поиски Гумилева. Об этом он подробно говорил в переданной мне магнитофонной записи своего «Автонекролога», вспоминая о том, как в тюремной камере пришла к нему идея пассионарного взлета человеческой натуры, как потом на эту идею стала «наматываться» сама история народов, расцвета и падения этносов. И мне думается, что он представляет собой удивительный, уникальнейший документ о том, как рождается научное открытие, как оно захватывает все более и более широкие сферы знаний, проверяет свою истинность живой жизнью человечества.

И в этом, мне кажется, весь Лев Гумилев, который сам является воплощением пассионарности, увлеченности идеей и упорного всепоглощающего служения ей в интересах истины и великой России. На эту сторону личности Льва Николаевича обращал внимание хорошо знавший его Митрополит Ленинградский и Ладожский Иоанн в ходе нашей беседы на Каменном острове в Ленинграде осенью 1994 года.

В свете этой мысли, высказанной Владыкой Иоанном, мне особенно часто вспоминается встреча с Л. Н. Гумилевым, состоявшаяся у меня дома 16 сентября 1986 года. Тогда, рассказав гостю о собираемой мною коллекции голосов русских писателей XX века, я попросил у Льва Николаевича разрешения записать его рассказ о Николае Степановиче Гумилеве и Анне Андреевне Ахматовой, их отношениях с сыном и о творческой лаборатории двух прославленных поэтов России.

Теперь я с трепетом вновь и вновь включаю магнитофон, чтобы услышать эту запись, в которой Лев Николаевич не только поведал обо всех перипетиях своей трудной жизни, но и прочитал три коротких стихотворения о подвигах Геракла, подаренных маленькому Лёве отцом во время одного из приездов в Бежецк. Стихи эти не вошли в собрания сочинений Н. С. Гумилева. Но дело было не только в самих неопубликованных стихах знаменитого мэтра. Оказалось, что чтение этих стихов Львом Николаевичем, удивительно точно совпадало по тембру и интонации с интонациями отца, запись голоса которого имелась у меня и была копией с записи на восковом валике фонографа Петроградского института живого слова, сделанной в феврале 1920 года. Так встретились отец и сын, которые по духу своему, по пониманию силы поэтического слова были очень близки.

Немало рассказал Лев Николаевич об Анне Андреевне Ахматовой, о тех годах, когда они жили вместе, о посылках, которые передавала мать своему заключенному в тюрьму сыну, о том, как, возвратившись из лагеря, он помогал Анне Андреевне переводить стихи зарубежных поэтов и «кое-чему научился сам». Говорил он с горечью и о том холодном отчуждении, которым встретила его Ахматова после возвращения из омского лагеря в 1956 году. «К сожалению, я застал женщину старую и почти мне не знакомую, – вспоминал Лев Николаевич. – Ее общение за это время с московскими друзьями – Ардовыми и их компанией, среди которых русских, кажется, не было никого, очень повлияло на наши отношения». Однако теплые чувства к своей гениальной матери и ее творчеству никогда не покидали Льва Николаевича. Когда же я стал расспрашивать Гумилева о его собственных стихах и переводах поэзии Востока, Лев Николаевич отшутился. «У всякой науки должна быть какая-то отдушина, – сказал он и добавил: – А вообще-то когда со мной не хотят спорить как с ученым, обычно говорят: «ну зачем спорить с поэтом». Но здесь, думаю, Гумилев сын был все же несправедлив к самому себе. Гораздо более объективную оценку его творчества дал известный литературовед В. В. Кожинов, который считал, что «Лев Николаевич был в равной мере и историком, и поэтом»1170.

В тот вечер мы долго говорили о его подготовленных к изданию книгах «Тысячелетие вокруг Каспия», «Древняя Русь и Великая степь», о фундаментальном труде «Деяния монголов», которые Гумилев считал наиболее весомыми и ценными разработками теории этногенеза. Как бы подводя итог этим своим работам, Лев Николаевич сказал: «Знаете, в целом я думаю, что творческий вклад в культуру, сделанный моими родителями, я продолжил в своей области оригинально, неподражательно и очень счастлив, что жизнь моя прошла не бесполезно для нашей советской культуры».

Уверен, что для такой самооценки Л.Н. Гумилев имел все основания, ибо его творчество, его подвиг ученого и мыслителя никогда не ограничивался «чистой наукой». Каждым своим трудом он выходил на простор отечественной культуры, обогащая и одухотворяя ее самобытный характер. И здесь особо следует подчеркнуть, что эту культуру, эту традицию Руси Лев Николаевич понимал широко и объемно, далеко заглядывая в наш сегодняшний день.