Сергей Лавров - Лев Гумилев: Судьба и идеи

Или вот – едем, в машине тишина, вдруг Л.Н.: «Проспект Скверника!» Это он фамилию партдеятеля Шверника переделал. Этот проспект опять переименован в 2-й Муринский. Помню, было удивительно, откуда он знает, как и какие трамваи ходили в далеком от центра районе Лесного корпуса. А он, оказалось, служил в путевой службе, рабочим, и ездил в Парголово на работу. Потом, студентом, ездил в Лесное к Орику, своему брату, студенту Лесной академии. В парке Академии они гуляли-ухаживали за одной девушкой. «Но я успеха не имел», – с грустью сказал Л.Н. Он описал это время «Зимней сказке».

По пути в Царское Село много раз пытались отыскать могилу деда – С. Я. Гумилева, не нашли. Как-то раз в дождливую погоду Л.Н. просит остановить машину. Осенний холодный дождь, ветер, а дорога просто как на картине Саврасова «Проселок», только осенняя. Это даже не лужищи, а канавы в вязкой глине. Н.В. остается в машине. Но Л.Н. упрямо «топает» вперед. Кругом запустение среди голых деревьев. Показались руины. Нет ничего, что бы напоминало былое великолепие. Тишина. Потом Л.Н. как-то особенно торжественно громко произносит: «Феодоровский городок!» Долгое молчание. Поворачиваем назад. При подъезде к Царскому дождь становится элегическим, а при подъезде к Екатеринскому дворцу уже только моросит. Как обычно, мы договариваемся о времени встречи, и вот уже Н.В. и Л.Н. отправляются по главной аллее перед дворцом «шуршать» золочеными листьями. Надо сказать, что в день своего рождения Л.Н. старался уехать из города, не отмечал он этот день. А вот именины – всегда. В день рождения на прогулке обдумывал план на наступающий год. Возвратясь, сообщает радостно: «Оленька! Я – спасу Россию!» И начинает свой длинный рассказ о князе Николае Трубецком... (Впоследствии он действительно начал работать над статьей на тему евразийства.)

В последние годы часто гуляли «к Пушкину» или объезжали Город. Л.Н. называл эти вспоминания – «прощание с Городом». Круг около Марсова поля, Летнего сада (тут он ребенком был влюблен... в статую). Вот церковь Симеона и Анны, куда он сбегал из Фонтанного Дома. По каналам, через мосты, к Крестам. Тут выходили и молчали. Так же, как около Университета. Помню, как Костя показал место, где в будущем будет стоять памятник Льву Николаевичу. Гумилев промолчал. (Сейчас площадка перед БАНом уже занята – Сахаровым.)

Размышлял о будущем учеников: «Костя будет наукой заниматься, Слава – книги мои издавать». – «А N.7» – «А я его не знаю». – «Как не знаете? Он же много раз у Вас был дома, он же у Кости работает?!» – «Ну, да, я знаю его, но я его работ не знаю. А Вы вот – меня реанимируете». – ??? – «Вы же – реставратор». (Так потом и получилось – пришлось собирать из разрозненных кусков его лекции на телевидении.)

Да, стремительно стала меняться этническая картина мира. Ушли друзья и недруги Гумилева – те, кто сидел, и те, кто сажал их. В однополярном мире началась новая война – война с терроризмом, война, в которой нет фронта, диффузная война. Явно проступают черты новой этнической фазы и нового суперэтнического конфликта, по Гумилеву, – смещения...

Еще вот чему можно поучиться у Гумилева. В дни августовского путча 1991 г. на даче, когда мы все (Н.В., Костя и Лена Маслова) были крайне возбуждены («Анатолия Ивановича взяли!»), Лев Николаевич был спокоен, как обычно. Выкурил «беломорину» и кратко сказал: «Статья 58-я – измена Родине. Нам рекомендовали не волноваться. Следующая волна – русская».

Много было за это время пораженческих прогнозов для России, но мы видим – есть пассионарность, российский этногенез не закончен. И теория, созданная им на стыке наук, побуждает, к исследованиям в различных областях: истории, психологии, социологии, геополитике, культурологии, генетике, нейрофизиологии, математике, синергетике. Струна российской истории звучит.

Ю. К. Ефремов

Слово о Льве Николаевиче Гумилёве1169

В культуре России и мира Лев Николаевич Гумилёв – явление настолько большое, что всестороннюю его оценку не дашь и на многодневных чтениях. Отдавая дань памяти выдающемуся мыслителю, ученому и человеку, мы собрались не для дискуссий и выяснения отношений. Отложим их до будущих ристалищ, а сегодня у нас другой повод для встречи – две недавние даты. Одна из них – скорбная: в ночь с 15 на 16 июня 1992 г. – мученическая кончина человека, у которого злобно раскрылись лагерные язвенные швы; другая – его 80-летие, исполнившееся 1 октября.

Для меня это выступление – внутренний долг перед другом, с которым связаны 35 лет близости и взаимопонимания. Общаться с ним мне посчастливилось в годы подлинного расцвета его научного творчества.

24 июня 1916 г. 23-летняя Марина Цветаева, боготворившая Анну Ахматову, пропела в адрес трехлетнего сына двух поэтов («Имя ребенка – Лев, матери – Анна») не только «осанну маленькому царю», но и пророческую строку «Страшное наследье тебе нести» – словно предчувствовала уже тогда трагические судьбы обоих родителей и маленького «Львёныша».

В студенческие годы мы ничего о нем не знали. Лишь однажды, году в 35-м, на географическом факультете был шепот, что есть в Ленинграде такой студент – глубоко верующий (надо же, вторая пятилетка, а он все еще во что-то верует!), а на вопрос, что ему ближе – Москва или Питер? якобы отвечавший:

— Ну что вы, конечно, Москва – в ней самый воздух как-то православнее.

Рассказал я об этом слухе уже стареющему Льву Николаевичу, и он возмутился:

— Никогда я такого не говорил.

Впервые я увидел его в Географическом обществе в Питере, только что вернувшегося с каторги, и опознал по фамильному сходству – по единственному известному мне и не самому удачному портрету отца в журнале «Аполлон». А к старости Лев Николаевич становился все больше похожим на свою мать (вглядитесь в ее портреты в пожилом возрасте).

Внутренне он, конечно, гордился и этим сходством, и родством, знал наизусть уйму стихов обоих родителей, но, как правило, ни в чем этого не проявлял, а разговоров о их судьбах и особенно о своих правах наследника упорно избегал.

Общаясь со мной, Лев Николаевич любил подчеркивать свое старшинство – родился в 1912-м, а не в 1913-м году, хоть и был меня всего на семь месяцев старше. Но я-то чувствовал себя всегда куда более младшим: никакие семь месяцев разницы в возрасте не шли в сравнение с четырнадцатью годами лагерных страданий, с опытом фронтовика, прошедшего до Берлина, человека, всю жизнь прожившего под тяжестью осознания трагедии отца, а потом и драмы матери, и так горько расплатившегося сначала за одно только это родство, а потом и за собственное героическое инакомыслие.

Как сверстнику, мне легче представить себе обстоятельства его долагерной жизни. И отрочество с юностью, и молодость Льва Гумилёва прошли под черным крылом анкетного пункта о расстрелянном отце, а в тогдашних школах не прощалось и интеллектуальное превосходство. Принцип был: «не высовывайся!». Даже меня, сына учительницы и агронома, выходцев из сельского нижегородского захолустья, корили за академический индивидуализм – так принято было обзывать успехи в учебе. В любом дитяти из нерабочих семей мерещилась голубая кровь. А юного Льва Гумилёва прямо обвиняли в «академическом кулачестве».

В 1930 г. мы закончили тогдашние девятилетки, но продолжать образование не могли, как выходцы из чуждой прослойки. Принять 17-летнего Льва Гумилёва отказался питерский пединститут, а мне документы возвращались даже из пяти вузов, в их числе и с моего будущего географического факультета. Для поступления полагалось нарабатывать рабочий стаж, вот мы оба и оказались в Сибири – я собирал за Обью американские комбайны, а Лев Гумилёв коллекторствовал в геологической экспедиции в Саянах. Побыл он и рабочим службы пути и тока, и «научно-техническим лаборантом» в академической Памирской экспедиции, потом – санитаром по борьбе с малярией в таджикском совхозе и лишь в 1933-м оказался участником археологической экспедиции Бонч-Осмоловского в Крыму. После ареста руководителя экспедиции был удален из геологического института и Лев Гумилёв. Цвету «белой кости» оттенок придавался уже политический. С начала 30-х годов наши судьбы не совпадали.

Во всю широту своих взглядов Лев Николаевич раскрылся перед нами не сразу, поначалу приводил даже в недоумение – так непривычно парадоксальны были его оценки, скажем, татарского ига как периода сравнительно мирного и даже взаимообогащающего сосуществования русских с татаро-монголами. Во вступлении к незавершенному труду «Ритмы Евразии», где понятие «Евразия» трактуется нетрадиционно, в весьма суженном значении, об этом сказано прямо: «Золотоордынские ханы следили за своими подчиненными, чтобы те не слишком грабили налогоплательщиков». Об этом же подробно говорится в одном из глубочайших трудов Гумилёва «Древняя Русь и Великая степь».