Третий Рим. 500 лет русской имперской идеи - Илья Сергеевич Вевюрко

И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего» (2 Солунянам 2:7–8). «Удерживающего» толковали по-разному: как «определение Божие» (святитель Феофан Затворник) или благодать Святого Духа (Севериан Габальский), как всемирное распространение христианства (преподобный Ефрем Сирин) и даже как язычество: «Когда, говорят, прекратится удерживающее заблуждение, уничтожится идолослужение, тогда и явится антихрист» (блаженный Феофилакт Болгарский), что тоже имеет основание в тексте, ведь антихрист – это «противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею» (2 Солунянам 2:4). Тертуллиан, как и святой Ипполит, не питая теплых чувств к Риму, тем не менее, как и он, видит «удерживающего» в империи: «Мы имеем еще и особенную причину молиться за императоров и за Римскую империю. Нам известно, что конец мира со всеми ужасами, которые будут сопровождать его, отлагается по причине существования Римской империи» (Апологетик). Еще более лаконично резюмирует святой Иоанн Златоуст: «Апостол говорит это о римском государстве» (Гомилии на послания апостола Павла). В IV веке, когда жил Златоуст, бичевавший пороки царского двора и за это изгнанный из новой столицы, Константинополя, Рим только недавно стал христианским, и пафоса христианской империи, который естественно возникнет в ней позже, у Иоанна еще совсем нет. «Удерживающий» в устах Златоуста – не похвала, просто констатация, поэтому он считает, что Павел из предосторожности перед римскими властями, дабы не возбудить лишнего подозрения, о неизбежной конечности государства «до времени говорит прикровенно».

Рим страдает двусмысленностью: он и общий дом для народов, и христианское царство, и простодушный «мирской град», верящий в превосходство своего благочестия перед Юпитером: «Всех благочестьем своим превзойдет бессмертных и смертных / этот народ, и тебя почитать всех усерднее будет» (Вергилий. Энеида 12. 839–840), – и носитель опасной, роковой идеи обожествления кесаря, в связи с которой императора Нерона многие толкователи, включая Златоуста, считали прообразом антихриста. Древнерусская рукописная традиция была осведомлена о двусмысленности Рима. В комментарии на слова Откровения о главе Зверя, которую апостол видел «яко закланную в смерть, и язва смерти его исцеле» (Откровение 13:3), один из неназванных толкователей вспоминает древнеримскую героиню Лукрецию, за насилие над которой род Тарквиниев лишился власти. От Лукреции отсчитываются годы, после которых Цезарь «абие престол вознесе и паки сию главу заколеную воскреси». Более нормативное толкование Андрея гласит по смыслу практически то же самое: «Рымское царество, разделением по некоему образу заколение терпящее, единоначалство же исцелено быти непщуемое [26], по образу Августа кесаря». Итак, антихристово царство само будет апеллировать к Риму как своему образцу, считать себя восстановленной Римской империей. Но в объяснении предыдущей главы Апокалипсиса, где говорится о «жене, облеченной в солнце», которая «роди сына мужеска пола, иже имать пасти вся языкы жезлом железным» (Откровение 12:5), тот же Андрей пишет: «Мужеска пола сын – люд церковный, и сластьми не ослабленный, чрез него же и уже убо [27] крепкими, яко железо, руками сильных рымлян, языки пасяше Христос Бог, упасет же и по воскресении из мертвых, поставляай судия крепкия верою яко железо, на растленныя и немощныя сосуды языческия, иже за неверие таинственное новое вино не вместиша».

Так неожиданно мы вернулись к соединению двух Римов: светского и церковного, ведь «жена, облеченная в солнце» по большинству толкований означает Церковь, а младенец, которого она рождает с болью, – Христос в сердцах верующих и сами верующие, проходящие свое становление в Нем. Рождение происходит везде, где распространяется вера, и это делает идею жены такой же неограниченной в пространстве, какова идея империи. Здесь надо, предваряя разговор о «симфонии» в следующей части главы, сказать несколько слов об идее империи. Римляне – один из тех немногих народов, которые сообщают другим свое имя, причем не в ходе случайной ассимиляции (что, конечно, не редкость), а в ходе государственного строительства. Среди таких народов были, например, эллины в эпоху эллинизма, франки, а также русь. Как говорит летописец о князе Олеге, «беша у него словени и варязи и прочии, прозвашася русью… от варяг бо прозвашася русью, а первее беша словене» (Повесть временных лет). Получается так: некое племя умеет осваивать пространство, уживаться с другими и «володеть», благодаря этому оно дает пространству свое имя, а живущие на нем усваивают это имя, по крайней мере, когда говорят на том же языке: по-славянски «язык» и значит «народ». Это еще не империя, но здесь есть уже идея ее: организация пространства, общий закон и порядок, искусство править.

Смогут другие создать изваянья живые из бронзы,

Или обличье мужей повторить во мраморе лучше,

Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней

Вычислят иль назовут восходящие звезды, – не спорю:

Римлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твое! – налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных.

(Вергилий, «Энеида» 6. 847–853)

Однако «идея импéрии», о которой я сказал сейчас, это лишь пустая форма, без содержания, если в ее основе не лежит какая-либо «идéя империи». Почему так? Потому что само по себе правление – искусство, но еще не мысль о том, что именно ты этим искусством хочешь создать. Если, например, цель сведется к обогащению имперского племени, она войдет в противоречие с благоденствием всего пространства, и эти два принципа будут бороться между собой, расшатывая согласие; если она выразится в общем обогащении всех интегрировавшихся в империю племен, государству придется вести постоянные войны, чтобы обогатить своих сатрапов. То и другое бывало в истории. Но хотя материальные интересы можно исключить из рассмотрения только тогда, когда их действительно нет – а потому попытка закрыть на них глаза оборачивается слишком часто самообманом и ханжеством, – в империях всегда чувствовали шаткость одних материальных основ.

Общей идеей языческих империй, сама мифология которых была не очень устойчива, являлась поэтому идея божественной санкции как таковая. Я использую здесь латинское слово sanctio, которое означает посвящение, объявление неприкосновенным, отсюда sanctus – «святой». Империя держится на идее неприкосновенности своих основ. Она не может существовать без символов, изображающих эти основы в наглядной форме: знамен, пантеонов, реликвий. Ее существование в благополучные годы, конечно, выгодно ее населению, но ей с ее разноплеменной протяженностью слишком легко распасться, когда прагматическая основа поставлена под сомнение, и потому, пока империя здорова, в ней сильны центростремительные силы, подчиненные благочестивому чувству долга, предмет которого в язычестве – само государство, созданное божественным благоволением, откуда недалеко до сакрализации его институтов или главы. Но возложить такое бремя на человека, равно как и на созданные