Собрание сочинений в семи томах. Том 5. На Востоке - Сергей Васильевич Максимов

садясь на своего любимого конька, который — признаться — начинал надоедать нам:

— С русскими мы желаем жить дружно и торговать всем. У нас закон есть такой, чтобы со всеми народами ссориться — с русскими жить дружно. Больше двух сотен лет положен у нас закон этот. О нем давно хлопотал ваш Гегелин[79].

А вот и еще больное место, которое на это время не шутя ныло и сильно болело:

— Пришли инзели (т. е. англичане) в Печели?

— Давно пришли и с франками (французами).

— А есть у них войско, которое может и на берегу сражаться?

— Есть и такое; они и мосты готовые привезли с собой, и дома готовые приплавили; хотят выходить с моря на берег.

Смотрим: у амбаня и у всех нойонов ушки на макушке — так и зашевелись все.

— А сколько у них этого войска?

— Сто тысяч! — сказали мы, желая подделаться к маньчжурскому счету и посмотреть, какое впечатление произведут слова эти. Как ни скрытничали, как ни сдерживали себя — патриотизм и здесь, в нескольких тысячах верст от Пекина, в бедном и голодном городишке, вспыхнул, как порох. Нойоны замерли на одном месте и не шелохнулись, амбань привскочил даже на месте. Он мог ответить только:

— Мы их не пустим.

И уверенно при этом покрутил головой.

— Они пройдут сами: они храбрые и хитрые.

— В прошлом году наши их не пустили, всех разбили. Нам это верные люди сказывали.

— Тогда у них не было такого войска, которое могло бы на земле драться, а теперь привезли его.

— А мы их не пустим — всех переколотим. Это нельзя, нельзя, никак нельзя!

И амбань ожесточенно крутил головой. Смотрим, крутят головой и все нойоны до последнего и на лицах всех обнаружилось самодовольство и самоуверенность. Амбань в другой раз к вопросу этому охотно возвратился, но вел его в другом тоне.

— Ваш советовал нам бояться, чтобы инзели не прошли в Айгун с моря по Амуру. У них, он сказывал, есть мелкие суда.

— Но мы затем и Амур заняли, чтобы никого уже не пускать сюда. Затем и Николаевск выстроен на устье и на нездоровом месте.

— А далеко Николаевск отсюда! — заговорили нойоны старшие.

— Очень-очень далеко; у-у! — поддакивали младшие.

— А сколько ночей — десять? — спрашивал амбань.

— Больше — мы думаем двадцать проехать, — отвечал я. — Не бойтесь англичан; они к вам не придут: мы не пустим.

Последние слова мои произвели восторг неописанный. Маньчжуры радовались, как дети; амбань учащенно потчевал; нойоны переглядывались, переговаривались; подсказывали прислуге попотчевать меня, и божко-прислужник, бог весть для чего, переменял у меня нетронутое блюдо и ставил на место его другое и с тем же. Восторг маньчжур превзошел всякую меру, когда мы, путаясь в вопросах, добрались опять до начала, заговорили об араки — этом камне преткновения, этой крошке, которая засела в горле и производит перхоту.

— Я оттого запретил продавать русским хлеб, что нам не позволяют вывозить в Благовещенск араки, за то только, что там один солдат опился и умер.

— Кто много пьет, тот и у нас в России сгорает от нашей русской доморощенной водки.

Амбань вскочил с места и вдохновенным тоном продолжал нашу мысль в таком дешевом смысле, но которому почему-то он приписывал много ума, судя по довольству на лице его и по изумленным лицам нойонов его. Аджентай говорил:

— Пить немного водки здорово и всякому необходимо. Кто опивается — тот глупый и неосторожный человек. Тот сам один в беде своей виноват. Никто за него отвечать не должен.

Пророческий тон, взвешиванье каждого слова и видимое нежелание бросать слова по-пустому — все это заставило нойонов потупиться и впивать с почтением умные речи самого чиновного мудреца, несмотря на всю их истасканную, обыденную и дешевую форму. И стоило нам (чтобы сказать что-нибудь) без особенного намерения подтвердить слова эти, чтобы видеть, как амбань не мог уже сдержаться и рассыпался в благодарностях и ласке: пожимал нам руки, трепал по плечу, опять схватывал руки, и необыкновенно мягко смотрел нам в глаза своими (которые так еще недавно горели звериным огнем), и смеялся кроткой, наивной, детской улыбкой. На этот раз он был совсем другой, совсем не тот, каким мы его видели в разговоре про англичан и наших. Неподражаем, хотя несколько и докучлив, он был во время второго разговора нашего на угощениях, начатых с первого слова и в промежутках оживлявших нашу странную и неожиданную беседу. На угощения амбань был так же охотлив и искренен, так же изворотлив, ловок, предусмотрителен. Мы дивились и на этот раз; видно, наука церемоний не прошла для него даром, и айгунский амбань казался нам таким человеком, который не пропал бы и на самых скользких паркетах, в самых изысканных и капризных салонах. Находчивый на ответах, изобретательный на словах, он был ловок в движениях. Умные глаза его так и бегали повсюду, отыскивая, чем угодить, чем прислужиться, чем почествовать гостей, — дорогих и священных и по маньчжурскому обычаю, как и по всякому другому из азиатских.

Угощение амбань начал с того, что, покуривши поданную ему нойоном (с матовым беленьким шариком) трубку, коротенькую ганзу, готовую и закуренную, он передал ее мне. Покуривши немного, я возвратил назад. Амбань опять покурил и передал одному нашему товарищу. Покуривши от него, он отдал курить ее третьему, и когда ганза снова очутилась в руках амбаня, на лице его уже сияла беспредельно довольная улыбка счастья, что первая тройка церемоний благополучно проехала и тяжесть с души свалилась. Вторая тройка завязла на нюхательном табаке, заключенном в стеклянном пузырьке, откуда костяной ложечкой достал амбань порошку себе, потом по очереди и по чинам предложил нам.

Нюхательный табак серо-пепельного цвета оказался с замечательным и оригинальным ароматом. Столько же приятен и ароматен был и курительный табак. Чтобы не отстать от амбаня и помня благовещенские наставления, каждый из нас предложил амбаню по папироске; амбань, улыбаясь, щелкал губами, прикладывал папиросы ко лбу и к сердцу и, несомненно, был очень доволен нашей находчивостью.

Явился чай: желтый, ароматный, общеупотребительный в Китае (как зеленый в Японии). С чаем поставили на стол: пряники, прянички, финики, бессмертный в Азии кишмиш, обсахаренный рис, вкусом похожий на наши маковники, сухие плоды, какие-то диковинные орехи и недиковинные фисташки. Одним словом, обед, вопреки нашим приемам и обычаям, стоял вверх ногами —