Собрание сочинений в семи томах. Том 5. На Востоке - Сергей Васильевич Максимов

он по шканцам и по корме, борты которой вчера только тронуты были свежей краской, и, сидя потом в нашей довольно тесной и мало удобной кают-компании, губернатор услаждался всякой сластью, какая нашлась под руками. С большой любовью относился и губернатор, и его товарищи к шампанскому американского приготовления, похожему вкусом на подслащенный березовый сок, с той же горечью и осадком, и продававшемуся даже в беспредельно дорогом Николаевске по 2 руб. сер. за бутылку. Сладковатогорькой, но шипучей и вышибающей пробку дряни этой губернатор выпил чрезвычайно много и, как впившийся пьяница, не изменил себе ни в одном глазе. Необычайно много съел он при этом мороженого, потребленное количество которого в другом месте (напр., в нашем возмутительно нездоровом Петербурге) не прошло бы для него без жестоких холерных припадков. Видимо, японец ел эту бальную и кондитерскую сласть в первый раз в жизни, потому что, прихваливши ее, он пожелал в то же время узнать, из чего и как она приготовляется. В видах общего благополучия, во избежание римского обеденного скандала и памятуя, что буддизм строго воспрещает употребление молока, мы ему не сказали, отыгравшись тем ответом, что приготовление вкусного мороженого — секрет повара. С этим губернатор от нас и уехал на голландский корвет, где, вероятно, так же усердно пил, если не шампанское, то портер, и когда, вернувшись оттуда, он попался нам на берегу сошедшим с лодки, мы нашли, что ноги его были тверды и достоинства своего он не ронял перед японцами, повергавшимися ниц перед его мощью и силой, а на этот раз и перед его непредставительной, маленькой фигуркой.

На берегу мы исходили все места и все закоулки, где только было можно или казалось нам безопасным (а безопасно во всем Хакодате); отмечаем же только то, что сознательнее и памятнее осталось в нашем представлении.

Впереди всех впечатлений и яснее других рисуются нам японские лавки, чаще других нами посещаемые. Как гуси, один за другим вереницей в поднебесье, или овцы, гуськом одна за другой по сырой земле, — так и мы по примеру и совету бывалых потянулись со всем наличным и припасенным на Амуре количеством серебряных рублей, потянулись друг за дружкой с хакодатской пристани в таможню. Там в одно из огромных окон кургузые чиновники брали наше круглое серебро с лигатурой, клали его на одну чашку весов особого мудреного устройства и потом грузили на другую свое четырехугольное серебро, чистое, без лигатуры. Когда стрелка остановилась на самой точке, мы получили горстями японское серебро; причем собравшиеся гурьбой чиновники со скрытой завистью и с нескрываемым изумлением смотрели на нас и, вероятно, пожелали нам прогуляться с этим серебром, небрежно рассованным нами по всем карманам, ночью и в глухом месте. Но мы пошли в самое бойкое, понесли серебро в лавку к Рюгони, рекомендованному нам за человека честного и не затруднявшегося (по японскому словарю Гашкевича) объясняться по-русски.

Рюгони раскинул перед нами множество материй, и все поразительной дешевизны: целые куски (аршин в 20 — 25) материй вроде фуляров, окрашенных самыми яркими красками, которые способны только вырабатываться в странах тропических, стоили 71/2 — 8 ицебу, т. е. от 3 р. 22 к. до 3 р. 44 коп. Самая лучшая, прочная и дорогая белая материя, обладавшая похвальным свойством становиться плотней при всякой новой стирке, стоила, куском в 25 аршин, всего только 22 ицебу, т. е. 9 руб. 46 к. Материя эта, сделанная из шелка-сырца, имела вид накрахмаленной, как бы изящно сделанной, нитка к нитке, волосяной материи. За лучший атлас (5 аршин) мы платили 1 р. 72 к. на наши деньги и проч., и проч. При этом материи светлых цветов и в особенности, окрашенные модным и любимым зеленым цветом, стоили дороже, чем материи темных цветов. Темные цвета и в Японии траурные. Желтый, императорский цвет, дорогой в Китае, здесь, в Японии, был нипочем.

А где дешевизна, там и неудерживаемый соблазн, и где любимые покинутые люди, там и приготовление подарков для них — вот два рычага, на которые попала вся наша кают-компания и долго не могла сорваться. Мирно дремала она до сих пор под однообразие впечатления скудного похода по пустынным портам океана; быстро поднялась и разбежалась она потом, когда развернул свои соблазны дешевый город. Первым поживился от нас Рюгони; вторым и третьим — два купца, торговавшие лакированными и другими безделушками. Японского вкуса чернильницы в ящичках, рабочие ящики, на внутреннее многосложное устройство которых может быть способно только японское уменье, и терпенье; все эти произведения миакских фабрик изящно оттиснутыми на крышке рельефами петухов с позолоченными гребешками, целой горой Фудзи, до половины снеговой, высокочтимой японцами и почитаемой ими за священную, — все это громоздило наши тесные, узенькие и неудобные каюты. Все это нас всех поголовно (нечего греха таить!) сильно занимало и радовало. Дешевле купленная и счастливо выбранная безделушка возбуждала зависть; курьезная вещица подмывала на поиски ей подобной, и с нетерпением ожидалось новое утро, чтобы разменять в таможне резервное серебро и снова наделать глупостей, в которых вечером приходилось каяться и разочаровываться. У нас начались мелкие ссоры, затеялась меновая торговля, и, будь мы двумя-тремя ступенями ниже в нравственном развитии и убеждениях, кто знает — может быть, пустилась бы и на худшее художество. Оживление было всеобщее, страсти неожиданно разгорелись, и, вопреки ожиданий, на таком пустом поводе, вызванном приобретением японских изделий, в каждом из нас начали обнаруживаться мелочные черты характера. Всякий успел обнаруживать кое-что из того, что до сих пор усердно и ловко припрятывал. Один, накупивший всех больше и имевший в запасе множество серебра, не хотел менять его на ассигнации тем, кто безрасчетно потратил все серебро свое до последнего гривенника. Другой, имевший возможность легчайшего и более удобного для него размена, подвел такую интригу, что доступ в разменную кассу стал невозможен. Третий готовно, по необъятно доброй душе своей, предлагал имевшееся у него золото, но золота японцы не любят и за наш полуимпериал давали только три рубля с какими-то копейками[51]. Даже в покупках, на вещах объяснился определеннее характер многих: наш деловой старший штурманский офицер, который все время похода или писал шканечный журнал, или делать папиросы (употребляемые им в огромном количестве), только раз съехал на берег, купил себе табаку да тем и покончил. Другой наш товарищ, обладавший высоким ростом, в выборе вещей придержался таких, которые были и велики и громоздки; напротив, третий наш товарищ, молоденький, красивенький, выбрал миниатюрные, более изящные. Священник консульства, возвращавшийся