Год на Севере - Сергей Васильевич Максимов

Так как все эти три породы морских зверей ходят, как уже сказано, в одиночку, а не стадами, то и самая охота за ними во всяком случае не может быть артельной, какова, например, охота за лысунами и моржами. Так как эти звери, хотя и постоянные гости Белого моря, выходят на любимые ими места только по личному произволу (когда им захочется отдохнуть, полежать, погреться на солнышке или когда влечет их к этому лежанию инстинктивное побуждение к соитию), то и самый промысел принимает иной характер, носящий название стрельны. На эту стрельну и самые промышленники отправляются в одиночку: каждый сам по себе. Это или тундряные самоеды, или самые ретивые, не знающие устали русские промышленники из приморских деревень Мезенского уезда.

Промысел этого рода безгранично утомителен: только освоившиеся со своей скудной родиной самоеды способны и привычны переносить все его невзгоды и сопряженные с ними житейские лишения. Самоеды, прикочевывающие со своими оленьими стадами в летнюю пору на Канинский полуостров, иногда по целым суткам флегматически-сосредоточенно лежат в своих карбасах, спущенных на якорь дальше от берега, и терпеливо выжидают, когда-когда покажется на поверхности воды черная головка нерпы, тевяк или морской заяц.

Покажется один из этих зверей, самоед не замедлит выстрелить в него из заряженного уже ружья, прямо в морду, и не промахнется ни в каком случае, если только зверь не успеет, высмотрев своего врага прежде его самого, нырнуть от всегда меткого выстрела в воду.(Самоеды, как и русские поморы, меткие стрелки.) Но такое терпение — выжидать целыми сутками зверя на поверхности воды — может доставаться только на долю полуидиотов из самоедского племени. Русские к тому положительно непривычны, да и в таких случаях они приучились лучше предпочитать верный отдых в семейном кругу, чем на утлом, поталкиваемом с боку на бок карбасе, и притом в такой дали, каков тот же Канинский берег. В этом случае они поступают иначе.

Мезенцы, с незапамятных времен пребывания своего на берегах Белого моря, знают (и никогда не ошибаются в подобных случаях), что, когда на Канинском и Тиманском берегах много корму, т. е. когда у берегов этих появляется в значительном количестве мелкая рыба сайка (gadus virens) — род наваги, видом похожая на налима, с синим и жидким телом, и потому негодная к употреблению в пищу, — наверно в тех местах должны быть все три породы этого тюленьего рода, которые любят гоняться за рыбой сайкой и употреблять ее в пищу. Только этими обстоятельствами и положительными видимостями соблазняются мезенцы на дальний стрелецкий канинский промысел, и то самые беднейшие из них, в которых нужда породила и храбрость, и страсть действовать на авось, буквально очертя голову.

Зная, что рыбка сайка преимущественно является в тех местах в конце ноября и живет там весь декабрь, что особенно любят жрать эту рыбку барышные нерпы, и что потому они являются туда в огромном количестве. (Продувая льдину, назначенную себе для залежки, нерпы выползают через эту прорубь на поверхность льдины. Они лежат тут сторожко, имея всегда эту прорубь как прибежище, как ближайшее и легчайшее средство к спасению в случае опасности.) Зная все это, бедняк из мезенцев долго не задумывается.

«Одна голова не бедна, а и бедна, так одна; семь бед — один ответ, а умирают люди один только раз на веку», — думает какой-нибудь бобыль-одиночка или крутой смельчак и дела не кладет в долгий ящик.

Не обидела его судьба и самопроизвольная лень возможностью запастись крутоиспеченным с солью хлебом, горстями десятью соли и крупы (в малице, бахилах, шапке, камусах или рукавицах и под одеялом он всю зиму бедует: без этого только самые плохие и пьющие хозяева живут на свете). Смельчак не думает долго и собирается. Ходячая разменная монета у него перед глазами — живее, чем давно приглядевшийся канинский берег и нерпа, и тевяк, и заяц морской. Между тем нужда бьет по боку назойливо и ежедневно. Осенится он аввакумовским крестом (если старой веры держится) и никоновским (если не соблазнен в раскол), чмокнет в уста того да другую (если найдутся у него в семье таковые) и, вскинув котомку со съестными припасами за плечи, взяв в руки ружье да дубину (пешню или носок с железным оконечником), ламбы[8] под мышку, лыжи на ноги, вскинет крестное знамение на лоб, обовьется длинным ремнем и побежит искать счастья и удачи вдали, верст за 300 от родного крова.

— Да, тяжело ведь это для вас, скучно, думаю, так, как нигде и никогда, — замечал я тем поморам, которые ежегодно бегали на Канин.

— Скучно, говорят, ваша милость, у чертей в котле сидеть на том свете, да вот твоему благородию в стороне нашей задвённой. А нам ничего, ничем ничего, хоть лопни глаза мои!

— Ведь, чай, все в карбасе качаетесь да на воду смотрите, зверя выслеживая?

— И в карбасе покачаемся, и в сухомятку поедим, и вместо ручья из снегу воды добудем — нам это все, что табачнику трубку табаку выкурить. Да нет, мы, ведь, в карбасе на нашей на заветной стрельне не качаемся. Тогда выстает зверя много, незачем в карбасе лежать: с берега очень в примету. Твою милость, кажись, охота-то наша крепко, вижу, забирает?

— Любопытна, должно быть, если не прямо стреляете.

— Нет, не прямо стреляем, а лукавим. Вот слушай теперь: надо тебе прежде сказать, что нерпа — лукавый зверь, особо та, которая около жила шатается. С этой по-христиански-то, по-православному не сладишь. Не чутка она на нос, зато далеко берет глазом, это не морж. Заприметит человечье тело версты за две — сейчас в воду, а там лови ты ее, когда семи пядей во лбу. Бродит эта нерпа около припаев ледяных и места-то мы эти знаем уж по своей по старой вере, по старым приметам. И то мы знаем, что человека она к себе близко не допускает. Вот тут и хитрит человек — Божье рождение — и хитрит-то он вот как... Да постой!..

Лежит зверь на гладухе (по зимам), на коргах, лудах (по летам)... больше всего на гладухах — тороса такие ледяные по зимам живут — лежат эти нерпы. Тут мы их больше и берем... Вот нерпа лежит — вижу, оком своим вижу и себе верю, что Богу. И лежит она не одна, а много. Из-за одной и рук марать нечего. Я сейчас на раздумье и