Александр Лавров - Русские символисты: этюды и разыскания

Тем не менее тяготение будущего ученого к профессиональной литературной работе в 1910-е гг. привело к значительным результатам; он уверенно входит в круг петербургских писателей, критиков, журнал истов, чему не становится помехой даже длительное пребывание вне России: в 1912 г., по окончании Петербургского университета, Жирмунский был оставлен в университете для подготовки к профессорскому званию, после чего, в 1912–1913 гг., находился в научной командировке в Германии для специализации в области германской и английской филологии. Ближайшим его другом в годы студенчества стал университетский однокашник, впоследствии видный критик и литературовед русской эмиграции, Константин Васильевич Мочульский (1892–1948); в ходе их интенсивного общения постоянно обсуждались литературные, философские и профессиональные филологические темы. Из многочисленных и подробных писем, которые отправлял ему в Германию Мочульский, Жирмунский узнавал о новостях петербургской литературной и университетской жизни — в частности, о деятельности кружка романо-германистов при историко-филологическом факультете, в котором участвовали не только филологи, но также Н. Гумилев и другие члены «Цеха поэтов», учившиеся тогда в университете (О. Мандельштам, М. Лозинский, Вас. Гиппиус)[1963].

Не менее значимыми для становления Жирмунского как литератора и ученого явились его контакты с Б. М. Эйхенбаумом. Переписка между ними, завязавшаяся в марте 1913 г. [1964], подтверждает, что обоих будущих крупнейших ученых объединяет неудовлетворенность методами традиционной академической науки, стремление к соединению филологической исследовательской деятельности с журнальной работой, с участием в текущем литературном процессе. При посредничестве Эйхенбаума началось сотрудничество Жирмунского в петербургской периодической печати: имевший прочные связи с рядом столичных изданий, Эйхенбаум весной 1913 г. познакомил Жирмунского с Л. Я. Гуревич, редактировавшей тогда литературно-критический отдел журнала «Русская Мысль» (редактор-издатель — П. Б. Струве), а также с С. И. Чацкиной, издательницей журнала «Северные Записки»[1965]. Одна за другой начинают появляться в этих изданиях статьи Жирмунского на историко-литературные и иные темы, обзоры и рецензии: «Гаман как религиозный мыслитель» (Русская Мысль. 1913. № 6), «Современная литература о немецком романтизме» (Русская Мысль. 1913. № 11), «Театр в Берлине (Письмо из Германии)» (Северные Записки. 1914. № 1), «Роберт Броунинг» (Северные Записки. 1914. № 3), «Гейне и романтизм» (Русская Мысль. 1914. № 5) и др. 4 мая 1913 г. Жирмунский писал Л. Я. Гуревич из Лейпцига: «Для „Русской Мысли“ я готовлю статью-рецензию, заказанную мне П. Б. Струве (о книге Rudolf Ungerʼa „Hamann u<nd> die Aufklärung“), на днях она будет готова. <…> Позвольте еще раз поблагодарить Вас <…> за то, что Вы так любезно устроили меня в „Русской Мысли“ и в „Северных Записках“»[1966].

Первоначально предполагалось, что в «Русской Мысли» будут напечатаны также главы из первой книги В. М. Жирмунского «Немецкий романтизм и современная мистика», однако выход ее в свет в конце сентября 1913 г.[1967] помешал осуществлению этого намерения[1968]. Посвященная анализу философских и эстетических концепций иенских романтиков, эта книга представляла собой как впечатляющий результат профессиональных штудий начинающего филолога-германиста, так и в значительной мере итог его тяготений к синтетическому творчеству, аккумулирующему философско-эстетическую и культурно-историческую проблематику, к творчеству, в котором анализ эстетических ценностей восполнялся и поверялся ценностями религиозно-философского плана. «Цель настоящей работы, — оповещалось во Введении, — заключается в том, чтобы проследить в творческой интуиции романтиков и в их теоретических взглядах зарождение и развитие мистического чувства»[1969]. Разделяя важнейшие основоположения символистской философии и эстетики, Жирмунский стремился поставить филологические изыскания в обусловленную связь с верой в религиозный смысл художественного творчества, и в этом своем убеждении находил тогда общий язык и с Эйхенбаумом[1970], и с Мочульским[1971].

Реакция на первую книгу В. М. Жирмунского была беспрецедентной: зафиксировано 15 откликов в печати на нее, появившихся в ведущих, самых авторитетных и читаемых периодических изданиях; в числе этих откликов были и развернутые концептуальные статьи. Далекое, казалось бы, от злобы дня историко-культурное исследование, посвященное немецкому литературно-философскому кружку, действовавшему на рубеже XVIII–XIX вв., стало событием русской литературной жизни.

Примечательно при этом, что в сугубо филологической, «профессорской» среде работа Жирмунского была встречена довольно сдержанно. Библиограф А. М. Белов признавал, что книга написана «недурно, но еще очень неопытной рукой»[1972]; специалист по европейскому романтизму граф Ф. Г. де Ла Барт расценил ее как «труд скороспелый», обнаруживающий «следы незрелости мысли»[1973]; Масон Валединский указал на «бледный рисунок заключительной части»[1974], в которой прослеживались внутренние связи между немецкими романтиками и современными символистами; историк западноевропейских литератур К. Ф. Тиандер, признав очевидные достоинства книги («Как добросовестно и умело написанное исследование, труд В. Жирмунского сохранит свое значение надолго и является блестящим дебютом молодого ученого»), в то же время указывал на ее методологические изъяны: «В книге В. Жирмунского не чувствуется грани между мировоззрением автора и мировоззрениями романтиков. Пишет не историк о вопросе, объективно им изученном, но романтик о романтиках, мистик о мистиках»[1975]. Принадлежность автора к адептам «современной мистики», приверженцам символистского мироощущения (достаточно внятно обозначенную на заключительных страницах книги)[1976] подчеркивали и другие критики. В частности, П. С. Коган, увидевший в исследовании Жирмунского своеобразную попытку апологии символизма на историко-литературном материале, объяснял повышенное внимание к нему «характером момента, переживаемого русской литературой»: «Символическая школа, еще недавно господствовавшая у нас, умирает. <…> Именно это положение цепляющейся за свое поколебленное господство школы заставило и представителей и хвалителей ее отнестись к книге г. Жирмунского с таким интересом»; он же с пафосом заключал: «Пусть символисты приветствуют книгу г. Жирмунского, как новое откровение. <…> Мы видим в ней новое талантливое подтверждение общественной несостоятельности современного символизма. Нам видятся в этой книге, как и во всех символических усилиях наших дней, последние слабеющие приливы мистических волн, все еще ударяющихся в скалы общественности»[1977]. Б. М. Эйхенбаум в рецензии на «Немецкий романтизм…» также приходил к выводу о том, что книга Жирмунского на свой лад подводит итоги деятельности новейшей символистской школы и доказывает ее исчерпанность «гораздо сильнее акмеистических манифестов»: «…автор как бы обосновывает символизм, узаконяет и ставит его на твердый фундамент непрерывной традиции. Именно в этом обосновании чувствуется <…>: символизм не только утвержден, но и обоснован, осознан, т. е. закончен совершенно»[1978].

Закономерно, как отметил П. С. Коган, что энергичнее всего на книгу Жирмунского реагировали главным образом те литераторы, которые так или иначе ассоциировались с «современной мистикой». «Слишком эта книга своевременна и необходима», — заключал Д. В. Философов, подчеркивая, что внимательное знакомство с немецким романтизмом «совершенно необходимо как раз для изучения литературы русской», для обнаружения линий преемственности, связывающих русский символизм «с громадным культурным течением»: «Современных символистов ругают, не желая замечать их внутренней связи с предшественниками. Как будто они с неба упали!»[1979] В аналогичном духе выдержан отзыв Ф. А. Степуна: признавая работу Жирмунского «явлением в русской литературе», особенно значимым потому, что современный русский символизм еще недостаточно осознал «свое родство с немецким романтизмом», критик вместе с тем отмечал, что заглавие книги «не совсем соответствует содержанию»: «О современной мистике в ней сказано очень немного, и последняя, подвешенная к исследованию немецкого романтизма, программная глава, разбирающаяся в очень существенном для современности вопросе — об отношении мистицизма наших дней к немецкому романтизму, представляет собою скорее оглавление относящихся сюда тем, чем их разбор»[1980]. За беглость прикосновения к современной мистике укорял автора и П. П. Перцов, отмечавший, однако, что «даже в этих немногих сопоставлениях открывается все богатство темы»: «…для каждого, близко знакомого с новейшей русской литературой и тем движением ее, развитие которого падает на годы ровно столетием позднее движения немецкого, ясна параллель этого своего рода „нео-романтизма“ с его прототипом. Во многих случаях против имен немецких на полях книги г. Жирмунского невольно пишутся имена русские — вплоть до нашего Новалиса, Андрея Белого… Самый исход обоих движений носит сходные черты»[1981].