Действие вместо реакции - Олег Юрьевич Цендровский

упрямый из сторонников свободы воли вынужден признать, что он не в состоянии по щелчку пальцев поменять свои желания, симпатии и антипатии. Да, он может встать со стула, сказать то или другое, пойти вправо или влево, но не пожелать того или другого. О желаниях мы узнаем лишь по итогам – после того, как они поднимутся к поверхности сознания. Когда в нашем бессознательном случается перемена, она происходит как бы сама собой, без спроса, до и помимо деяний нашего разума.

Шопенгауэр не зря зовется отцом новоевропейского пессимизма, и нарисованная философом картина кажется мрачной вовсе не случайно. Деятельность мировой воли является для него мучительной, бесцельной и избыточной.

Мировая воля неизменно порождает абсолютно бессмысленное и бесконечное страдание для всех живых существ, а потому само существование мира, с точки зрения разума, есть ошибка и зло. В процессе развития, однако, воля способна увидеть свою тупиковую и обреченную на самоистязание природу. Тогда она неизбежным образом должна обратиться против самой себя и либо попробовать себя уничтожить, либо ограничить.

Шопенгауэр полагает, что если у жизни и можно найти некий смысл, то это смерть. Жизнь есть кошмарный сон и лучше всего для человека – это не существовать вовсе. Тем не менее он занимает довольно неоднозначную позицию по отношению к самоубийству. В одни моменты он считает незамедлительное лишение себя жизни прекрасным, разумным и благородным, а в другие – он довольно горячо выступает против.

Когда Шопенгауэр находился в состоянии отрицания самоубийства и был в поисках оправдания для продолжения существования, он утверждал, что наполненный желанием акт самоубиймь укрепляет эту самую волю к жизни в мире. Сперва желание должно быть устранено. Понимание, что желание лежит в основе страдания и установка на освобождение от желания породила в нем сильнейший интерес к индийской философии и буддизму.

За счет аскетизма и духовной практики человек должен достичь полного владения своим умом и уничтожить в себе всякое влечение. Только тогда он имеет полное право умереть, причем, как подчеркивал Шопенгауэр, лучше всего от голода, устранив в себе даже стремление к питанию.

Другие способы самоотрицания и самоочищения воли есть сострадание к тяготам других людей, наслаждение искусством и созерцательная жизнь вообще. Благодаря ним мы также уменьшаем бремя страдания, достигаем постепенного отстранения от мучительной суеты жизни и искореняем в себе тягу к бессмысленной деятельности.

Из базовых принципов шопенгауэровской философии, однако, совершенно не ясно, почему стоит так долго ждать блаженного часа смерти и зачем вообще всем этим заниматься на пути к ней. Воля в любом случае вечно перерождается и приобретает все новые и новые наполненные страданием формы. Прекратить этот процесс мы не можем. Мы, однако, в состоянии положить решительный конец своим собственным страданиям, и чем раньше это случится, тем лучше.

Вовсе не удивительно, что философ не может привести никаких стоящих доводов в защиту продолжения существования, которое он неизменно оценивает как бессмысленную муку. Его собственная логика требует от воли уничтожения своей временной страдающей формы как можно ближе к моменту горького осознания собственной сущности.

Таким образом, Шопенгауэр сперва сам загоняет себя в угол, а затем пытается то остаться в этом тщательно выстроенном углу, то выбраться из него. Выходит что-то вроде «кота Шопенгауэра», на манер известного мысленного эксперимента под названием «кот Шрёдингера». «Кот Шопенгауэра» одновременно хочет себя убить и не хочет себя убивать.

По меткому замечанию Ницше, эта двойственность порой доводила Шопенгауэра до сущих курьезов, когда философ принимался весело прославлять самоубийство, сидя за богатым обеденным столом.

Великий вклад Шопенгауэра в развитие западной мысли заключался в том, что он первым обратил внимание на ведущую роль бессознательного содержания психики в наших потребностях, ценностях, решениях, мыслях и поступках, а затем создал на основе этого понимания убедительную концепцию. Он указал и на главного виновника происходящего внутри нас – на бурлящую в бессознательном энергию желания и на ее разрушительные свойства.

Самодовольство разума и сознательной воли тем самым было поколеблено. Были созданы условия для понимания всего ландшафта психики со всеми ее недрами, а не только лишь ее поверхности.

Тем не менее оставалось многое, чего Шопенгауэр не заметил, а в своем пессимизме он впал в крайнюю непоследовательность и безосновательность. Философы, психологи и ученые XIX и XX веков критически восприняли наследие Шопенгауэра. Они приняли эстафету как от него, так и от Юма и создали на их основе современное полицентрическое понимание ума.

«Общественный строй многих душ»

Аристотель был самым талантливым и плодовитым из учеников Платона. Но чтобы вырасти из ученика в самостоятельного мыслителя, Аристотель должен был перерезать пуповину и осмелиться пойти своим собственным путем. Он должен был освободиться от властного влияния Платона.

Разногласия между их взглядами начали зреть довольно рано. С течением лет их расхождение только усугублялось, поскольку с приближением старости Платон становился все более пессимистичным и авторитарным. Когда идейное напряжение достигло критической точки, Аристотель перестал из дружбы и почтения демонстрировать согласие.

В «Никомаховой этике» Аристотель намекает на эти события в следующих словах:

«Пусть мне дороги друзья и истина, однако долг повелевает отдать предпочтение истине».

В последующие столетия его фраза приобрела более сжатую форму и стала известным фразеологизмом: «Платон мне друг, но истина дороже».

Схожая история произошла и с другим выдающимся учеником выдающегося учителя. На протяжении всей своей юности Ницше был очарован философией Шопенгауэра. Он был в восторге от силы его мысли, от юмора, блестящего литературного стиля и мрачноватой харизмы философа. Но годы шли, и Ницше начал испытывать клаустрофобию. Шопенгауэр создал тесный и мрачный философский угол. Он сплел в нем интеллектуальный кокон, из которого не было выхода. Этот факт никак не меняли ни развешенные им картинки на стене, ни остроты и колкости в его трудах, ни слова ободрения. В углу шопенгауэровского пессимизма можно было лишь сидеть и то удрученно вздыхать, то скалить зубы. Ницше же желал двигаться дальше.

Прежде всего, он понял, что язвительно-желчный пессимизм Шопенгауэра и его проклятие миру говорили очень мало о мире и очень много о самом Шопенгауэре. Самоотрицание и самоуничтожение мировой воли, о котором тот писал, было вовсе не ее торжеством, а ее болезнью. Это была змея, которая по невежеству впилась ядовитым жалом в свой собственный хвост.

По сути, Шопенгауэр остановился на этапе осознания плохих новостей. Да, жить бывает весьма больно и трудно. У нас нет никакого вечного и цельного «Я», а жизнь