Борис Поршнев - О начале человеческой истории

Последние, однако, были ещё обращены к выполнению не отражательной, а суггестивной задачи. Разумеется, природа вещей «сопротивлялась» произвольному обращению с нею: чем более фантастические композиции пытались изобразить в материале, тем больше было неудач, но больше становилось и редких удавшихся «чудес».

Последние закреплялись повторением и автоматизировались. Однако тут уже мало-помалу внедрялась и отражательная функция: для реализации «чуда», идеального замысла, необходимо было учитывать свойства материала. Мегалитические сооружения — дольмены и кромлехи — были включены, конечно, в суггестивную работу слов, но какое же почти непостижимо сложное обращение с камнями-гигантами должны были освоить их строители!

Итак, вещи втягивались в функционирование второй сигнальной системы сначала в качестве вспомогательных средств межиндивидуального суггестивного аппарата общения, и это продолжалось очень долго во всю эпоху «первобытных бессмыслиц» и в значительной степени на протяжении эпохи мифологии. Но всё же втягивание вещей в мир слов готовило великий переворот во взаимоотношении тех и других.

Среди разных теорий происхождения речи наше внимание не может не привлечь концепция, недавно выдвинутая советским лингвистом-филологом В. И. Абаевым[745]. Суть её состоит как раз в том, что «отношение людей к внешнему миру существует только через их отношение друг к другу», следовательно, в истории возникновения речи выражать это отношение людей друг к другу было первичной функцией, а выражать их отношение к внешнему миру было уже вторичной, надстроившейся функцией. В. И. Абаев решительный противник эволюционно-биологических подступов к происхождению речи. Коммуникативные системы животных — «закрытые» (неспособные к неограниченному обогащению) и одинаковые для всего вида, человеческие — «открытые» и расчленённые внутри вида на противостоящие друг другу системы. «Представим себе такой эксперимент, пишет Абаев. Мы поселяем два стада обезьян одного вида в условиях, максимально приближённых к естественным, но на ограниченной территории, вынуждающей их к постоянному контакту друг с другом. Если бы в результате этого контакта в этих двух стадах выработались две разные, нарочито противопоставленные друг другу системы сигналов, мы могли бы сказать, что на наших глазах совершилось, величайшее таинство — скачок из животного состояния в человеческое. Ибо важнейшим моментом очеловечения и рождения человеческой речи было не что иное, как переход от биологически-детерминированных сигналов к социально-детерминированным символам. Нужно ли говорить, что наш воображаемый эксперимент обречён на неудачу: обезьяньи аффективные выкрики уже не превратятся в человеческие слова. Видимо, это чудо могло совершиться только один раз в истории нашей планеты и, может быть, единственный раз в истории Вселенной»[746].

По идее Абаева, до верхнего палеолита не было ещё достаточной плотности популяции, чтобы возникли постоянное взаимное «трение» человеческих групп и межгрупповая оппозиция, а тем самым начальные явления речи и сознания. С верхнего палеолита это условие налицо. «Одна человеческая орда ничем биологически не отличалась от другой. Новые, социальные оппозиции, пришедшие на смену биологическим, могли найти выражение и объективироваться только в символах. Такими символами и стали первые социально-обработанные звуковые комплексы, первые слова. Они обозначали примерно то, что мы выражаем теперь местоимениями „мы“, „наше“, в противоположность „не-мы“, „не-наше“… В этих первых социально-символических наречениях познавательный момент был нераздельно слит с оценочно-эмоциональным: „наше“ означало „хорошее“, „не-наше“ — дурное. Всё двоилось в сознании первых человеческих коллективов, всё делилось на „наше“ и „не-наше“…». «Быть может, историю человечества надо начинать не с появления первого каменного орудия или первого глиняного горшка, а с того времени, когда сношения между человеческими группами, или, пользуясь выражением Герцена, их трение друг об друга, стало регулярным явлением и наложило определённый отпечаток на жизнь первобытного общества, на психику и поведение первобытных людей… Слово как символ коллектива теряет всякий смысл, если оно не противопоставляется другому символу другого коллектива. В одной, отдельно взятой, изолированной человеческой общине речь не могла зародиться, какого бы прогресса она ни достигла в других отношениях. Слово могло родиться только в контакте двух человеческих групп, как огонь высекается столкновением двух кремней». Начальная человеческая речь — это «набор социоразличительных средств, т. е. знаков, служивших для различения одного коллектива от другого»[747].

Итак, первоначально «из общего набора сигнальных звуков выделялись комплексы особого назначения, особой функции: они выражали принадлежность к данному коллективу». «Потребность всё время отталкиваться от других коллективов, противопоставлять себя им, порождала множество дифференцированных звуковых комплексов социально-символического характера и создавала великолепные условия для тренировки звукопроизносительных органов и для постоянной дифференциации, пополнения и обогащения лексики». «Работа сознания начиналась с осознания своего коллектива в его противопоставлении другим коллективам и в дальнейшем отражала все модификации и перипетии этих отношений. Противопоставление „мы“ и „не-мы“, будучи первой социальной классификацией, было и первой лексико-семантической оппозицией»[748].

Превосходные мысли! Для понимания их генезиса полезно напомнить, что, и по мнению Н. Я. Марра, первыми словами были имена племенных групп. Такое имя есть одновременно и негативное обозначение всего, что «снаружи», т. е. обращено вовне, и самоназвание группы и её членов, т. е. обращено внутрь.

Проанализировав приведённые цитаты, читатель удостоверится, что позиция Абаева и сходится, и не сходится с моей. А именно, расхождение наших взглядов начинается с того, что у Абаева палеолитические группы, прежде совершенно изолированные и рассеянные, с верхнего палеолита начинают «тереться» друг о друга, я же утверждаю, что, напротив, тут начинается разделение аморфного тасующегося единства вида на противопоставляющиеся группы («они и мы»). Исходную психическую природу этой оппозиции я вижу не в самосознании коллектива, а в возникновении первого вала на пути интердикции и суггестии, т. е. вала, только зачинающего складывание чего-то, находящегося «внутри» него. Далее валы такого рода перекрещиваются, накладываются один на другой, и поэтому «модификации и перипетии» выражаются не только в дифференциации лексики, но в появлении синтагмической и линейной речи, а вместе с тем во всё большем вовлечении двигательно-предметного, вещного и событийного материала в социальную функцию второй сигнальной системы.

Позже приходит час, лежащий за пределами этой книги, когда вторжение вещей завершается их победой: они перестают быть знаками слов, слова становятся их знаками. Применительно к схеме, принятой Абаевым, можно сказать, что, по мере того как древние слова всё менее и менее обращены наружу в качестве «социоразделительных средств», а ориентированы на внутреннюю жизнь становящегося коллектива (группы, общины, племени), в обратной пропорции всё более и более эмансипируются вещи. Из слуг они становятся господами: вторая сигнальная система сигнализирует им и о них. Начинается история познания.

Резюмируем ещё раз суть изложенного в предшествующих разделах настоящей главы. Сначала сигналы второй сигнальной системы были всего-навсего антагонистами первой сигнальной системы в том смысле, что служили инверсией тормозной доминанты: они были только неким «наоборот» нормальной реакции и ничем больше. После «вторжения вещей» они обретают смысл, т. е. семантическую или номинативную функцию, теперь они противоположны, или антагонистичны первой сигнальной системе тем, что сигнализируют нечто отсутствующее в первой сигнальной системе. Это могут быть такие комбинации смыслов, которые либо вообще невозможны и нереализуемы в мире вещей; либо требуют преобразования вещей для приведения последних в соответствие с собой; либо, допустим, и несут вполне реальную, т. е. отвечающую вещам, первосигнальную информацию, однако принадлежащую-то вовсе не данному организму, а другому. Но и на этой ступени, т. е. после «вторжения вещей», суть всё-таки ещё остается в том, что эти сигналы не соответствуют первосигнальным стимулам и реакциям и, следовательно, подавляют их в данном организме, в чём и состоит природа суггестии. Следовательно, мы ещё не вышли за рамки последней.

Начнём этот последний раздел снова с отмежевания от позиции, кажущейся весьма материалистичной, — от выведения «начала человека» из его индивидуальной «деятельности» во внешней среде; альтернативой этой позиции является тезис о первичности общения в акте антропогенеза, которое первоначально служит не «прибавкой» к животной жизнедеятельности в среде, а, напротив, «убавкой», т. е. торможением её; лишь затем происходит взаимопроникновение факторов общения и природной среды в сознании и сознательном труде людей.