Ген. Очень личная история - Сиддхартха Мукерджи

а не европейском происхождении делать сколько-нибудь надежные выводы о генетических особенностях человека, его характере, физических и интеллектуальных свойствах? Или же в пределах категорий «европеец» и «африканец» вариабельность так высока, что внутрирасовое разнообразие преобладает над межрасовым, делая сами эти категории спорными?

Сегодня мы знаем точные, выраженные в числах ответы на эти вопросы. Целый ряд исследований был посвящен измерению уровня генетического разнообразия в геноме человека. По последним оценкам, самая значительная доля[928] генетических различий (85–90 %) наблюдается внутри так называемых рас (например, азиатов или африканцев), и лишь малая доля (7 %) – между расами (интересно, что генетик Ричард Левонтин примерно так и оценил это распределение еще в 1972 году). Некоторые гены действительно резко различаются у представителей разных рас или этносов: серповидноклеточная анемия – афро-карибское и индийское заболевание, а болезнь Тея – Сакса гораздо чаще поражает евреев-ашкеназов. Но что касается большей части генома, генетическое разнообразие внутри любой расовой группы превосходит различия между группами, притом весьма значительно. Такая степень внутрирасовой вариабельности делает термин «раса» дурным суррогатом в отношении почти всех характеристик: африканец из Нигерии генетически настолько отличается от африканца из Намибии, что довольно бессмысленно относить их к одной и той же категории.

Для рас и генетики, таким образом, геном – это улица с односторонним движением. Изучив геномы, можно предсказать происхождение А или В. Но зная происхождение А и В, мало что можно сказать об их геномах. Или так: каждый геном несет отпечаток личной родословной – но личная расовая родословная почти ничего не говорит нам о конкретном геноме. Можно секвенировать ДНК афроамериканца и установить, что его предки прибыли из Сьерра-Леоне или Нигерии. Но если вы встретите мужчину, чьи прапрадеды жили в Нигерии или Сьерра-Леоне, то почти ничего не сможете утверждать о его личных качествах. Генетики возвращаются домой усталые, но довольные; расисты уходят с пустыми руками.

Как писали Маркус Фельдман и Ричард Левонтин[929], «никакого общебиологического интереса вопросы расового распределения больше не представляют. Для человеческого вида такое распределение индивидов не несет сколь-нибудь значимой информации о генетических различиях». В опубликованном в 1994 году монументальном исследовании[930] генетики человека, миграции и рас стэнфордский ученый Луиджи Кавалли-Сфорца назвал проблему расовой классификации «пустым занятием», движимым культурными условностями, а не генетическим разделением. «Уровень, на котором мы должны остановиться в своей классификации, абсолютно произволен <…> Мы можем идентифицировать „кластеры“ популяций, <…> но каждый уровень кластеризации предполагает другое разграничение, <…> и нет биологических причин отдавать предпочтение какому-то из них, – пояснял Кавалли-Сфорца. – Эволюционное объяснение здесь очень простое. Генетическое разнообразие в популяциях велико, даже в самых небольших. Эти индивидуальные различия копились очень долго: большинство [генетических вариаций] существовало еще до расселения по континентам, а возможно, и до происхождения вида менее полумиллиона лет назад. <…> Следовательно, прошло слишком мало времени, чтобы накопились существенные расхождения между группами».

Это феноменальное итоговое утверждение обращено в прошлое: оно представляет собой аргументированное научное возражение Агасси и Гальтону, американским евгеникам XIX века и нацистским генетикам XX. Генетика в XIX веке выпустила из бутылки джинна научного расизма. Геномика, к счастью, загнала его обратно. Как Эйби, афроамериканская служанка, прямо сказала[931] Мэй Мобли в романе «Прислуга»: «Значит, мы одинаковые. Просто разного цвета»[932].

В том же 1994-м, когда Луиджи Кавалли-Сфорца[933] опубликовал свой исчерпывающий обзор по генетике в приложении к расовому вопросу, Америку потрясла и встревожила совершенно иная книга о расах и генах[934]. «Колоколообразная кривая» (The Bell Curve), написанная психологом-бихевиористом Ричардом Хернштейном и политологом Чарльзом Мюрреем, была, по описанию газеты Times, «разжигающим рознь трактатом о классах[935], расах и интеллекте». Эта книга наглядно показала, как легко можно исказить язык генов и как сильно эти искажения могут отразиться на культуре, одержимой вопросами наследственности и расы.

В деле разжигания общественных конфликтов у Хернштейна уже была набита рука: работой 1985 года, «Преступление и природа человека»[936] (Crime and Human Nature), он распалил общественную дискуссию, напрямую связав такие природой данные человеку свойства, как характер и темперамент, со склонностью к криминальному поведению. Десятилетие спустя «Колоколообразная кривая» выдала настоящую зажигательную смесь заявлений. Мюррей и Хернштейн предположили, что интеллект – тоже по большей части свойство природное, генетически обусловленное – распределен между расами неравномерно. Белые и азиаты в среднем обладают более высоким IQ, чем африканцы и афроамериканцы. Этим различием в «интеллектуальном потенциале», по мнению авторов, в основном и обусловлена хронически низкая эффективность афроамериканцев в социальной и экономической сферах. Афроамериканцы не преуспевают в США не из-за системных изъянов в наших социальных конструкциях, а из-за системных изъянов в их ментальных функциях.

Чтобы понять посыл «Колоколообразной кривой», мы должны определиться с термином «интеллект». Предсказуемо Мюррей и Хернштейн выбрали узкое значение этого понятия, отбрасывающее нас назад к биометрии и евгенике XIX века. Гальтон и его ученики, как мы помним, были одержимы измерением интеллектуальных способностей. В период с 1890 по 1910 год в Европе и Америке разработали десятки тестов, претендовавших на объективное количественное измерение этих способностей. В 1904-м британский статистик Чарльз Спирмен[937] обратил внимание на важную особенность таких тестов: человек, который хорошо справлялся с одним из них, чаще показывал хорошие результаты и в других. Спирмен предположил, что эта положительная корреляция существует, так как все тесты косвенно измеряют один и тот же загадочный фактор. По мнению ученого, это были не знания как таковые, а способности приобретать абстрактные знания и манипулировать ими. Спирмен назвал измеряемую величину фактором общего интеллекта и обозначил как g[938].

В начале XX века g завладел воображением общественности. В первую очередь он очаровал ранних адептов евгеники. В 1916-м стэнфордский психолог Льюис Термен, рьяно поддерживавший американское евгеническое движение, разработал стандартизированный тест, который позволял быстро количественно оценивать общий интеллект: Термен надеялся с помощью теста отбирать умнейших людей для евгенических скрещиваний. Осознав, что результаты детей меняются с количеством прожитых лет, ученый выбрал новый показатель для оценки[939] возраст-специфичного интеллекта. Если «ментальный возраст» субъекта совпадал с возрастом физическим, то его коэффициент интеллекта, или IQ, принимался равным 100. Если ментальный возраст отставал от физического, то IQ был ниже 100, а если опережал его, то выше.

Количественное измерение интеллекта прекрасно отвечало требованиям Первой и Второй мировых войн, когда новобранцам нужно было раздавать военные задания в соответствии с наклонностями, выявляемыми быстрой численной оценкой. Вернувшиеся после войн ветераны вдруг обнаруживали, что и их гражданской жизнью управляет тестирование интеллекта. К началу 1940-х IQ-тесты стали