Маркиз Сад - Флорвиль и Курваль, или Фатализм

– Бесчестный соблазнитель! – вскрикнула я. – Убирайся немедленно, иначе тебе не спастись от моего гнева…

– Страшнее всего для меня – невозможность овладеть тобой, жестокая, – ответил пылкий юноша, устремляясь на меня с таким неистовым проворством, что я стала жертвой его нападения еще прежде, чем успела помешать ему… Разъяренная подобной неслыханной дерзостью и решившись во что бы то ни стало предотвратить ее продолжение, я, освободившись от него, бросилась к лежащим у меня в ногах ножницам. Несмотря на гнев, я все же овладела собой и попыталась схватить его за руку – не для того, чтобы наказать, как он того заслуживал, а просто желая напугать его своей решительностью. Почувствовав движение моей руки, он удвоил свои усилия.

– Убирайся, предатель! – воскликнула я, полагая, что ударяю его по руке. – Сию же минуту убирайся и постыдись своего преступления…

О, сударь! Некая роковая сила направила мои удары… Несчастный юноша издает крик и падает на пол… Я зажигаю свечу и приближаюсь… Боже Правый! Я поразила его в самое сердце… Он умирает!.. Я устремляюсь к его окровавленному телу… в исступлении прижимаю его к своей груди… мои губы прижимаются к его устам, словно стараясь призвать обратно его отлетающую душу. Я омываю его рану слезами…

– О ты, чье единственное преступление слишком сильная любовь ко мне! – бормочу я в отчаянии. – Разве заслужил ты такую пытку? Отчего суждено тебе погибнуть от руки той, ради кого ты готов был пожертвовать жизнью? О несчастный юноша!.. Так разительно похожий на того, кого я обожала прежде. Если бы силы любви могли воскресить тебя, то в сей страшный миг, когда ты, к несчастью, уже не услышишь меня… Знай же… Если душа твоя еще не отлетела, знай, что я готова воскресить ее ценою собственной жизни… знай, что ты всегда был мне небезразличен… что я не могла смотреть на тебя без волнения… и что мои чувства к тебе, возможно, были гораздо возвышенней того слабого огня, что пылал в твоем сердце.

С этими словами я упала без чувств на тело несчастного юноши; на шум пришла горничная; сначала она бросается ко мне, потом мы обе пытаемся вернуть Сент-Анжа к жизни… Увы, наши усилия бесполезны! Мы выходим из роковой комнаты, тщательно запираем дверь и тотчас мчимся в Париж к господину де Сен-Пра… Я бужу его, передаю ему ключи от зловещей спальни и рассказываю об этом страшном происшествии; он жалеет, утешает меня и, несмотря на недомогание, отправляется к госпоже де Леренс. Деревня находилась очень близко от Парижа, а потому на разъезды хватило одной ночи; мой покровитель приехал к родственнице своей в час, когда все в доме еще только пробуждались, и ничего еще пока не обнаружилось. Никогда еще ни друзья, ни родственники не вели себя при подобных обстоятельствах более достойно, чем эти замечательные люди, не имеющие ничего общего с грубыми и жестокими глупцами, которые находят удовольствие в предании огласке того, что способно опозорить и их самих, и тех, кто их окружает. Словом, все было устроено так, что даже прислуга не догадывалась о том, что произошло.

– Ну что, сударь! – Флорвиль прерывает повествование, задыхаясь от рыданий. – Женитесь вы теперь на женщине, свершившей подобное убийство? Заключите в свои объятья ту, что заслуживает кары по всей строгости закона? Несчастную, беспрестанно терзаемую раскаянием за содеянное злодейство и не знающую с той поры ни одной спокойной ночи? Да, сударь, каждую ночь несчастная жертва является ко мне, обогренная кровью, пролитой мною из ее груди.

– Успокойтесь, мадемуазель, успокойтесь, умоляю вас, – говорит господин де Курваль, присоединяя собственные слезы к слезам сей очаровательной особы. – Представляю, какими угрызениями совести изводит себя ваша от природы чувствительная душа. Однако в роковом этом происшествии нет и тени преступления. Безусловно, это несчастный случай, но не более того. Вы движимы были не предумышленностью, не злобой, а исключительно стремлением оградить себя от отвратительного посягательства… Словом, убийство совершено случайно, вы просто защищали себя… Успокойтесь же, мадемуазель, возьмите себя в руки, прошу вас. Самый строгий суд лишь осушит ваши слезы. О, как вы заблуждаетесь, опасаясь, что из-за подобного события утратите права над моим сердцем, завоеванные столькими вашими достоинствами! Нет и еще раз нет, несравненная Флорвиль, то, что учинилось, ничуть не бесчестит, а напротив, приподнимает в моих глазах ваши добродетели. И вы вполне достойны обрести твердую руку утешителя, способного заставить вас позабыть о пережитых горестях.

– Как великодушны ваши речи, – сказала Флорвиль. – То же самое говорит мне и господин де Сен-Пра. Но безмерная доброта ваша ничуть не ослабляет укоров моей совести. Ничто и никогда не утешит мук моего раскаяния. Впрочем, не важно. Я продолжу свой рассказ, ведь вас, сударь, наверное беспокоит развязка этих событий.

Госпожа де Дюльфор была глубоко огорчена; сей достойный юноша был ей настоятельно рекомендован, и она не могла не оплакивать эту потерю; однако оценив преимущества сохранения молчания, она рассудила, что огласка, погубив меня, не вернет жизни ее подопечному, и решила держать все в тайне. Госпожа де Леренс, невзирая на строгость своих принципов и безупречность нравов, повела себя еще лучше, если это только возможно, ибо осмотрительность и человечность – суть отличительные черты истинной набожности. Она объявила всем домашним, что мне взбрело в голову желание вернуться ночью в Париж, дабы насладиться вечерней свежестью, что она была осведомлена об этой моей прихоти и одобрила ее, поскольку и сама намеревалась в тот же вечер отужинать в Париже. Под этим предлогом она отправила всех своих слуг в Париж. Оставшись с господином де Сен-Пра и своей подругой, она послала за кюре; пастырь госпожи де Леренс оказался столь же мудрым и просвещенным человеком, как она сама: он вручил госпоже де Дюльфор все необходимые бумаги и при помощи двух своих людей тайно похоронил несчастную жертву моего гнева.

Исполнив свой долг, все собрались снова; обе стороны поклялись держать случившееся в секрете, и господин де Сен-Пра стал успокаивать меня, призывая постараться предать то, что произошло, самому глубокому забвению. Он пожелал, чтобы я вернулась к привычной жизни у госпожи де Леренс… Та была готова принять меня… Мне трудно было это исполнить; тогда он порекомендовал мне рассеяться. Госпожа де Веркен – как я вам уже говорила, сударь, я по-прежнему состояла с ней в переписке – постоянно и настойчиво приглашала меня провести несколько месяцев в ее обществе; я рассказала об этом ее брату, он одобрил такое предложение, и неделю спустя я отправилась в Лотарингию; но мысли об ужасном злодействе не отпускали меня ни на миг, и ничто не в силах было вернуть мне покой.

Я просыпалась посреди ночи, слыша крики и стоны несчастного Сент-Анжа, видела, как он, окровавленный, лежит у моих ног, упрекает меня за жестокость, уверяет, что воспоминание об этом страшном деянии будет преследовать меня до последнего моего вздоха, и что я еще не знаю, чье сердце пронзила рука моя.

В одну из таких беспокойных ночей мне приснился Сенневаль, злосчастный и незабвенный мой возлюбленный, именно из-за него меня снова так влекло в Нанси… Сенневаль выставлял передо мной два трупа, один – Сент-Анжа, другой – неизвестной мне женщины; [2] он орошал мертвые тела своими слезами и указывал мне на стоящий неподалеку чуть приоткрытый гроб, усеянный колючками, предназначавшийся, видимо, для меня. Я проснулась в ужасном смятении. Сонмы невероятнейших предчувствий теснились в душе моей. Какой-то потаенный голос нашептывал мне: «До последнего вздоха станешь ты оплакивать несчастную сию жертву, и с каждым днем кровавые слезы твои будут все жарче. Угрызения совести не утихнут – острыми шипами вопьются они в сердце твое».

Вот в каком состоянии, сударь, прибыла я в Нанси, где меня ожидали новые горести: стоит руке судьбы хоть единожды гневно опуститься на нас, как очередные ее удары обрушиваются с удвоенной силой.

Я остановилась в доме у госпожи де Веркен. Она просила меня об этом в последнем письме, уверяя, что будет чрезвычайно рада меня видеть. Но при каких обстоятельствах, небо праведное, вынуждены были мы обе вкушать эту радость! Когда я приехала, госпожа де Веркен была на смертном одре. Кто бы мог подумать, Великий Боже! Не прошло и двух недель с той поры, как она описывала мне свои нынешние увеселения… строила планы на будущее. Вот она, цена намерениям смертных – именно в момент, когда они строят планы будущих своих забав, приходит безжалостная смерть и перерезает нить дней их. Они живут, ничуть не заботясь о роковом сем миге, живут так, словно им назначено существование вечное, и исчезают в темном круговороте беспредельности, ничего не ведая об ожидающей их там участи.

Позвольте, сударь, на минуту прервать повествование о моих злоключениях, чтобы поведать вам о смерти госпожи де Веркен и обрисовать невероятный стоицизм этой женщины, не покинувший ее даже на краю могилы.