Бонни Камфорт - Отказ

Умберто помог мне встать, мы подошли к окну и посмотрели на небо. Молодая луна напоминала улыбку на небе, сквозь ветки платана я могла различить одну яркую планету.

Впервые за много месяцев внешний мир стал обретать для меня очертания.

ЭПИЛОГ

Опять ноябрь, прошел год с тех пор, как я в последний раз видела Ника, а несколько недель назад я получила от него открытку и фотографию. Написано было всего несколько строк:

– Все еще лечусь у психотерапевта. Часто о вас думаю. Всего хорошего, Ник.

Я долго рассматривала фотографию. Ник сидел у пианино с торжественным выражением лица, держа руки на клавиатуре. Я подумала, что фотографировала, наверное, его новая подружка или приятель. А может, он сам себя снял фотоаппаратом с автоспуском.

Он был загорелый. Может быть, он еще не нашел работы или просто живет около пляжа. На нем была гавайская желто-бирюзовая рубашка с эффектно разбросанными пальмами. На пианино стояла банка кока-колы, а рядом с ней – стакан с какой-то темной жидкостью.

Я рассматривала пальцы на клавиатуре. На правой руке что-то блестело, может быть, кольцо. Наверное, он купил его на память об отпуске, а может, ему кто-то его подарил.

Он смотрел на клавиши пианино, глаз его не было видно, но его подбородок обрел какую-то мягкость, даже некоторый намек на доброту. Я знала, что он стал счастливее, и мне показалось, что он наконец занимается тем, чем хочет. Мне хотелось так думать.

Когда-то рядом с нашим домом в Бендоне свил гнездо поползень. В начале апреля, когда он подыскал себе пару, он постоянно подлетал к нашей теплице. Мама очень беспокоилась, что он поранится, так настойчиво он бросался на собственное отражение. Он борется с соперником из-за своей самочки, сказала мама. Мы подумали, что, если завесить стекло полотенцем, он прекратит кидаться на него, но он просто переместился немного в сторону.

Глядя на фотографию, я вспомнила того поползня. Если бы я соорудила для него завесу, он бы тоже нашел другое место. Ему необходимо было разыграть весь сценарий, так сильны были движущие им силы, так же сильны, как инстинкт у птицы.

Теперь я работаю в клинике Кевина в Санта-Монике, но не более сорока часов в неделю. Из окон своего кабинета я вижу лужайку с травой, на краю ее растет глициния, там живет райская птица. Хотя я – главный врач клиники, я все еще один раз в неделю веду своих собственных пациентов частным порядком.

Я работала вторую неделю, когда ко мне пришла новая пациентка, это была женщина сорока пяти лет, находившаяся в состоянии депрессии и подверженная приступам паники. Во время первого сеанса я сказала ей:

– Наверное, бывают моменты, когда вы чувствуете себя такой испуганной, что боитесь дышать… Вы не знаете, проживете ли еще час.

Ее глаза наполнились слезами, и она сказала:

– Все именно так.

Потом она очень странно на меня посмотрела, склонив голову набок. Она сказала:

– У вас были… бывают приступы паники или депрессии?

Я решила, что она, наверное, единственный человек в Лос-Анджелесе, который не слышал о процессе. Не пытаясь скрывать, я сказала:

– Я перенесла муки ада и вернулась оттуда. Надеюсь, то, что я испытала, поможет вам.

– Мне так много надо вам рассказать, – сказала она, и мы начали деликатный процесс распутывания ее чувств.

Теперь три раза в неделю я лежу на диване Даниделлоу и рассказываю ей о своих переживаниях. Мне приятен запах табака, которым пропитан ее кабинет, ряды книг, приглушенный свет, мягкий тембр ее голоса.

Я наконец рассказала ей о чем-то большом и сером, что иногда неясно вырисовывается передо мной, когда я засыпаю.

– Как вы реагируете на это? – спросила она.

– Иногда я дергаюсь и просыпаюсь. Иногда это меня влечет, иногда я не открываю глаз, и это меня поглощает.

– То, что вы описываете, называется феноменом Исаковера. Считается, что эта огромная масса – примитивная память о груди, о том, как она неясно появлялась перед лицом, это – память о кормлении грудью.

– Я раньше никогда об этом не слышала.

– Считается, что это новое кратковременное психологическое единение с матерью, иногда желанное, иногда сопровождаемое страхом полного уничтожения.

– Так это – самая ранняя форма амбивалентности?[1]

– Так утверждает теория.

– У меня была еще масса случаев подобной двойственности.

– Да. – Она поставила ноги на подставку позади меня. – В тот вечер накануне Дня Всех Святых, когда пала твоя мать, ты ясно увидела, что у нее есть свои недостатки. И хотя вы уже прошли долгий путь, вам еще предстоит полностью принять ее со всеми ее свойствами.

– Мне легче, когда я не с ней рядом.

– Может, всегда так и будет. Но мы вместе поработаем над этим.

– Вы говорите об ощущении себя самого как индивидуальности. Без этого вы не ощущаете, что живете полной жизнью, не так ли?

– Так.

– Захария часто говорил, что я нужна была Нику, чтобы он мог как бы прочувствовать свои чувства, чтобы он мог ожить. Думаю, что хотя и в меньшей степени, но это относится ко всем нам.

– А, да, – мягко сказала я. – В отраженном свете любимого лица, которое вас видит, вас знает и любит такой, какая вы есть, вы поистине и рождаетесь.

В августе я была подружкой невесты на свадьбе Вэл и Гордона. Мои родители приехали на выходные и жили с нами в доме Умберто. Моя мама выглядела красивее, чем когда-либо в последние годы. Она сильно похудела. Я знала: то, что переменило меня, переменило и ее.

Празднество проходило в отеле «Бель-Эр». Валери восхитительно выглядела в платье, отделанном кружевами, на которое моя мама вручную нашила кусочки горного хрусталя и жемчужинки. Я шла по проходу под руку с Умберто, когда заметила слезы в глазах матери, но это меня не рассердило.

После обеда мы с Умберто танцевали. В зале было жарко, громко играл оркестр, Умберто кружил меня, и мне казалось, что это один из тех летних вечеров до отъезда дядюшки Силки, когда я со всех ног бежала, чтобы встретить возвращавшегося домой отца, а он хватал меня, подбрасывал в воздух, и кружил до тех пор, пока у меня не начинала кружиться голова.

Я танцевала с Умберто, мои родители смотрели на меня из-за соседнего столика, и в памяти моей надолго запечатлелись эти образы: смеющийся Умберто с капельками пота на лбу, он изо всех сил старается преодолеть возникшую между нами пропасть; я, затянутая в атласное платье, ноги мои болят от высоких каблуков, я пытаюсь преодолеть страх и обнять его; моя мать, она смотрит на меня затуманенными от слез глазами, а мой отец в своем первом взятом напрокат смокинге, рука его покоится на спинке маминого стула.