Хилари Норман - Клянусь, что исполню...

– Наверное, – сказал Джим, но и Оливия, и Энни чувствовали, что он просто хочет, чтобы от него отстали.

– Мне кажется, – сказала Энни, несколько дней спустя позвонив Оливии, – тебе пора вытрясти из него эту блажь.

– Как? Если уж даже наши совместные усилия ни к чему не привели, то что я могу сделать одна?

– Ты знаешь как.

– Что ты имеешь в виду? – насторожилась Оливия.

– Просто будь честной, – сказала Энни. – Не скрывай своих чувств к нему. – Она ненадолго умолкла. – По-моему, вам обоим пора признать тот факт, что вы любите друг друга.

– Откуда ты знаешь?

– Не будь дурочкой, Оливия, – ответила Энни. – Я это уже давно поняла.

Оливия вздохнула.

– Ничего не выйдет, Энни, – произнесла она наконец. – Джимми считает, что не заслуживает любви, не заслуживает ничего хорошего в жизни.

– Я уверена, ты найдешь способ его вылечить, – не терпящим возражения тоном произнесла Энни.

Оливии помог Пол Остерман. В течение нескольких месяцев она вела розыски и в начале декабря узнала, что его жена умерла два года назад, а сын до сих пор живет в Филадельфии со своей семьей. Она написала Саймону Остерману и получила в ответ теплое письмо, в котором он приглашал ее в гости вместе с Джимом и Энни.

Они поехали в Филадельфию в марте. Энни взяла с собой Эдварда с детьми. Они много и долго говорили о том, как тяжело было Полу Остерману уходить в могилу с сознанием невыполненного долга, говорили о торжестве справедливости, грехе и возмездии. Саймон Остерман дал Джиму простой совет – сосредоточить разум на неоспоримых достоинствах собственного отца, а не на подлости остальных родственников. Остерман ясно видел – Джим сын своего отца. И ко времени отъезда Джим немного оттаял и стал не так уж безнадежно смотреть в будущее.

– А как насчет вас двоих? – спросила в прощальный вечер жена Остермана, приветливая женщина с легким и открытым характером. – Когда вы, наконец, поженитесь?

– Не сейчас, – осторожно ответила Оливия, и взгляд, который бросил на нее Джим, взгляд, выражавший удивление, растерянность и неподдельную любовь, сказал Оливии так много, что она с трудом удержалась от торжествующего возгласа.

Джим потянулся к ее руке.

– Не сейчас, но скоро, – сказал он.

Этой ночью они наконец занимались любовью, и это было совсем не так, как много лет назад в Бостоне, и не так, как представлял себе каждый из них в те изнурительные дни и ночи в Брюсселе, когда их так тянуло друг к другу. И страсть, и желание остались, но голод, так давно терзавший их, был удовлетворен. В их объятиях было больше нежности и мирной радости, чем необузданного вожделения. Эта ночь стала зароком долгого счастливого будущего. Они поженились в мае.

А 4 июля они все трое снова стояли – как и десять лет назад – на склоне Дьюксфилд-Фелл, в том месте, где погибли их родители, и снова дул прохладный летний ветер, насыщенный запахом трав, и они снова держались за руки и вспоминали.

– Иногда мне приходит в голову, – сказала Оливия, – что лучше бы я никогда не открывала этого ящика.

– Но тогда бы мы ничего не узнали, – проговорила Энни.

– Разве мы стали лучше оттого, что узнали? – спросила Оливия. – Мы или другие люди?

– Я думаю, да, – сказал Джим. – Мне кажется, Антон Ротенберг был бы нами доволен.

– Хотелось бы верить, – сказала Оливия.