Мой любимый враг (СИ) - Шолохова Елена

Нам оставалось только перейти дорогу, и вот он – театр.

На стене висели огромные красочные афиши. Сестра попробовала вслух прочесть «Щелкунчик», в свои пять она уже знала почти все буквы. Споткнулась только на «Ч». Я, перегнувшись через маму, ей подсказала: «Чччч». Аришу это почему-то рассмешило. Но тут наконец загорелся зеленый человечек, мама крепко схватила нас за руки, и мы все втроем выбежали на дорогу. Мама – посередине, мы с сестрой – по краям.

Это последнее, что я помню. А нет, еще помню оглушительный визг шин, мамин страшный крик и крохотную диадему на обледенелом асфальте.

***

Тот парень был вдребезги пьян и нёсся на бешеной скорости. Сбил нас и разметал по дороге как кегли. Но тогда я мало что понимала. Долго лежала в детской травматологии с переломами. Лишь позже узнала, что моя младшая сестренка, моя Ариша, погибла на месте. Кто и когда мне это сказал – уже не помню. Но я не верила, не могла поверить, и ещё долго ждала её…

Знаю, что был суд, на котором тому пьяному гонщику дали два года… условно. Мама потом рассказывала, что из дела исчезли записи с камер и вообще все факты подтасовали. Вдруг появились левые показания свидетелей, которые утверждали, что своими глазами видели, как мама вместе с нами выскочила на красный свет в неположенном месте, практически под колеса той машины, и у бедняги водителя просто не было шанса избежать наезда. Ну и, конечно, медосвидетельствование гласило, что водитель был трезв как стеклышко. Вот такие фокусы. А всё дело в том, что папа того парня оказался каким-то очень важным чином то ли в прокуратуре, то ли в мэрии, я уже забыла.

Но что самое ужасное – эти твари после суда отмечали свой успех в шикарном ресторане. Праздновали, что убийство моей младшей сестры сошло мажору-подонку с рук.

Отец тогда, обезумев от горя, ворвался к ним в ресторан. Но в тот день лишь устроил дебош, высказав мразям в лицо всё, что о них думает, и его закрыли на пятнадцать суток. Ну, ещё отлупили хорошенько, как водится.

Ну а потом, спустя какое-то время, он выследил того мажора и избил…

А в суде отец заявил, мол, если он о чем и жалеет, то лишь о том, что не прикончил подонка. Само собой, ему впаяли по максимуму.

На самом деле те события прошли мимо меня. Это я уже позже, по рассказам, всё узнала. А в то время мама меня вечно к кому-нибудь забрасывала: то к соседке, то к подруге, то к тёте Вале.

Однако кое-что я всё же помню. Жуткие вопли чужой женщины, её перекошенное болью и ненавистью лицо, взлохмаченные светлые кудри и огромные дикие светло-голубые глаза. Та женщина приходила к нам домой, всего однажды, но мне она врезалась в память намертво. Она плакала, кричала, как сумасшедшая, и проклинала нас. Напугала меня до полусмерти.

Потом мама сказала, что тот подонок-мажор – ее сын. А папа избил его так сильно, что он в коме и, возможно, не выживет. Но парень выжил, а отец отправился по этапу. Спустя время их семья уехала из города, и больше я про них ничего не слышала.

12

Мама сломалась. Не вынесла горя.

Сначала она плакала сутками напролет. От ее глухого тихого воя стыла в жилах кровь.

Я тоже хныкала от страха, от тоски по сестре, по отцу, по безмятежной жизни, по прежней маме, нежной и заботливой. И… всё чаще плакала от голода. Мама почти не ела сама и меня нередко забывала покормить.

Когда совсем припрёт, я ходила по соседям и попрошайничала. Ну и отъедалась впрок в школьной столовой. Тогда я ещё училась в обычной районной школе.

Я, которая прежде нос воротила от супов и каш, просила добавки, а в карманах уносила куски хлеба и печенье. Дома пыталась половину добычи скормить маме. Она вяло жевала, смотрела на меня пустыми глазами и не видела. Ничего перед собой не видела.

Однажды к маме пришла соседка. Принесла бутылку водки.

«Выпей, – сказала, – немного попустит».

С того дня мама начала катастрофически спиваться. И вскоре она уже и уснуть не могла, не приняв на сон грядущий. А дальше становилось всё хуже и хуже.

Наш дом, когда-то чистый, светлый и уютный, незаметно превратился в вонючую грязную нору. Со всего района к нам стала таскаться местная пьянь. Чуть не каждый вечер они устраивали дебоши, что-то громили, скандалили. Хорошо хоть ко мне не лезли, но все равно я боялась до полуобморока. Ведь, если вдруг что, и позвать некого. Поэтому всё чаще пропадала на улице, лишь бы домой не идти. Соседи, которые раньше нас с мамой жалели и всячески поддерживали, теперь брезгливо сторонились.

Как-то я стащила булочку в магазине, сунула в карман и, трясясь от страха, выскочила на улицу. И тут же за углом ее съела торопливо и жадно, собрав губами каждую крошку с ладони. Ну а во второй раз попалась… Стыдно было и страшно. Ещё и в школе про это узнали.

Училка тогда пришла к маме с беседой, хорошо хоть попала на её крайне редкий «трезвый» день. Мама вдруг расчувствовалась. После ухода училки плакала, просила прощения, посыпала голову пеплом.

Я тоже плакала, клялась, что больше никогда красть не буду. Она пообещала, что новую жизнь начнет и с пьянками завяжет. Только я-то своё слово сдержала, а она…и недели не вытерпела.

Один раз я даже ушла из дома жить к своему однокласснику Боре Кудряшову. Он сам меня позвал.

Прожила у него до самого вечера. Потом вернулись с работы его родители и отвели меня домой, где как раз была в полном разгаре очередная попойка.

После этого они строго запретили Боре со мной дружить. И, наверное, поделились с другими родителями впечатлением, потому что вскоре со мной перестали дружить все. И ладно бы просто прекратили общаться, но нет, вчерашние подруги заявили: «Ты – плохая, грязная, заразная. Ты – дочка пьяницы. Не ходи с нами».

Осенью я пошла в третий класс в прошлогодней форме, которая за лето стала мне совсем короткой. Но другой не было. Вот уж натерпелась я тогда насмешек…

Впрочем, в этом целиком и полностью вина училки. Даже её имя-отчество вспоминать не хочу. Для меня она просто «училка» в самом негативном смысле.

Так вот она постоянно мне выговаривала прямо в классе: «Ларионова, пусть тебе уже купят новую форму! А то ходишь тут задницей сверкаешь!».

Мальчишки после ее слов на переменах подбегали ко мне и задирали подол с хохотом: «Покажи задницу! Сверкни задницей!».

А когда я ей жаловалась на них, она меня же ещё и обвиняла: «Что хотела – то и получила. Ходишь тут в обдергайке, крутишь задом перед мальчиками. Вот и не строй теперь из себя обиженную недотрогу».

Дура старая! Мне же всего девять было.

Но она вообще меня недолюбливала и вечно придиралась, особенно после той истории с булочкой. И когда у одноклассницы пропал телефон, она сразу обвинила меня. Мол, я уже на воровстве попадалась, значит, точно я. К тому же, отец в тюрьме, дурные гены, всё такое. На все мои заверения, что я к этому дурацкому телефону не прикасалась, она называла меня лгуньей. Воровкой и лгуньей.

Так и помню, как она цедила злобно: «Тебя, Ларионова, за руку поймают, ты и то скажешь, что рука не твоя».

Телефон одноклассницы так и не нашелся, меня терзали и училка, и ее родители, и завуч, и наша директриса: «Сознайся, а то хуже будет!».

Довели меня, сволочи, до истерики. Жаль, я тогда маленькая была, не знала, как за себя постоять.

Когда в классе устраивали праздники с чаепитием, она меня сразу выпроваживала домой.

«Твоя мать ни копейки не сдала. Почему кто-то должен угощать тебя за свой счет?».

Но настоящий кошмар начался в четвертом классе, когда я принесла вшей и заразила ими полкласса.

До конца года мальчишки дразнили меня сифой, инфекцией, бичихой. Допекали на переменах, тыкали в спину, плевались, прятали рюкзак, толкали. Чёрт! Почему я до сих пор это помню? Лучше бы забыла…

Училка тогда все мои слёзные жалобы пропускала мимо ушей, но сразу же встала на дыбы, когда я залепила в ответ одному из мальчишек по физиономии. Разоралась: «Хулиганка! Вся в отца. Яблоко от яблони…»