Город женщин - Элизабет Гилберт

на него чуть меньше надежд, если бы позволили ему быть просто мальчишкой, а не потомком достославного семейства Моррис, все сложилось бы иначе и мы с Уолтером стали бы друзьями навек и родственными душами. Но этому не суждено было случиться. А теперь он погиб.

Я проплакала всю ночь, но наутро вышла на работу.

В те годы многим приходилось поступать так же.

Мы оплакивали погибших, Анджела, а наутро выходили на работу.

Двенадцатого апреля 1945 года умер Франклин Делано Рузвельт.

Я будто потеряла еще одного члена семьи. Мне даже не верилось, что бывают другие президенты. Что бы ни думал о нем отец, я любила Рузвельта. Многие его любили. А в Нью-Йорке его любили все.

На следующий день работники верфи пребывали в унынии. В столовой я задрапировала сцену траурным полотнищем (из черных занавесок) и велела артистам прочесть выдержки из речей Рузвельта. Под конец один из литейщиков – темнокожий, с белой бородой, по виду выходец с Карибских островов, – поднялся и запел «Боевой гимн республики». Его бархатный бас напомнил мне Поля Робсона[37]. Мы стояли молча, а горестный плач отдавался от стен.

Пост президента быстро и без шума занял Гарри Трумэн.

Работы прибавилось.

А война все не кончалась.

Двадцать восьмого апреля 1945 года на Бруклинской верфи появился обгоревший и покореженный остов авианосца «Франклин» – того самого, на котором погиб мой брат. Судно прибыло своим ходом. Каким-то чудом пострадавший корабль под управлением остатков экипажа пересек полмира, миновал Панамский канал и добрался до нашей «больницы». Две трети экипажа погибли, значились пропавшими без вести или получили ранения.

В доках «Франклина» встречал военно-морской оркестр, исполняющий траурный гимн. И мы с Пег.

Мы стояли на пристани и приветствовали изувеченный корабль, заменивший мне гроб с телом брата. «Франклин» вернулся домой на ремонт, но даже мне хватило одного взгляда, чтобы понять: никому не под силу вернуть к жизни эту черную выпотрошенную груду железа.

Седьмого мая 1945 года Германия объявила о капитуляции.

Но японцы еще держались и не собирались сдаваться.

На той неделе мы с миссис Левинсон сочинили песню: «Один готов, один на очереди».

Мы по-прежнему работали.

Двадцатого июня 1945 года в Нью-Йоркскую гавань вошла «Королева Мэри», на борту которой возвращались домой из Европы четырнадцать тысяч американских солдат. Мы с Пег встречали их на причале номер девяносто в Верхнем Вест-Сайде. Пег взяла кусок старых декораций и намалевала на обороте: «Привет ТЕБЕ! Добро пожаловать ДОМОЙ!»

– И кого это вы приветствуете, тетя? – спросила я.

– Каждого из них. Всех до последнего, – отвечала она.

Сперва я не хотела с ней идти. Слишком грустно становилось при мысли, что несколько тысяч юношей возвращаются домой, а Уолтера среди них нет. Но Пег настояла.

– Тебе пойдет на пользу, – заверила она. – Но главное – солдаты порадуются. Им нужно видеть наши лица.

И я не пожалела, что пошла. Ни капли не пожалела.

Стоял чудесный ранний летний день. Я жила в Нью-Йорке уже три года с лишним, но до сих пор дивилась красоте своего города в такие дни, когда небо чистое-чистое, солнце теплое и ласковое и кажется, будто весь город любит тебя и желает тебе только счастья.

Моряки и солдаты (и санитарки!) сошли с корабля в восторженном состоянии духа. Их встретила ликующая толпа. Мы с Пег составляли лишь малую ее часть, но ликовали, пожалуй, громче всех. Мы по очереди размахивали своим плакатом и кричали до хрипоты. Оркестр на пристани громко играл популярные песни этого года. Солдаты подбрасывали воздушные шарики; впрочем, скоро я поняла, что это и не шарики вовсе, а надутые презервативы. (Причем поняла не я одна: у меня вызвали невольную улыбку попытки матерей запретить детям подбирать «шарики».)

Мимо прошел долговязый солдат с заспанными глазами. Улыбнулся и произнес с тягучим южным акцентом:

– Милая, скажи, а что это за город?

Я улыбнулась в ответ:

– Мы зовем его Нью-Йорком, морячок.

Он показал на строительные краны в другом конце гавани:

– Красивый будет город, когда его достроят.

С этими словами он обнял меня за талию и поцеловал – точь-в-точь как на знаменитой фотографии с Таймс-сквер в день победы над Японией. В тот год такое случалось сплошь и рядом. Но на прославленном снимке не видно выражения лица той девушки. Мне всегда было любопытно, как она отреагировала на поцелуй. Наверное, мы никогда этого не узнаем. Но я могу сказать тебе, как я отреагировала на поцелуй моряка – долгий, умелый и страстный.

Мне понравилось, Анджела.

Очень понравилось. И я ответила на поцелуй, но потом вдруг начала плакать и не могла остановиться. Я уткнулась лицом моряку в шею, прижалась к нему и рыдала. Я плакала о брате и обо всех юношах, что так и не вернулись. О девушках, что потеряли любимых и свою юность. Я плакала, потому что отдала столько лет этой адской нескончаемой войне. Потому что устала как собака, черт возьми. И потому что соскучилась по поцелуям. Мне хотелось целовать этого моряка – и не только его, а и многих других, – но кому я теперь нужна, двадцатичетырехлетняя старуха? Куда мне деваться? Я плакала, потому что день выдался таким прекрасным, и солнце светило, и все это было великолепно, но совершенно несправедливо.

Уверена, морячок не ожидал такой реакции на поцелуй, но, к его чести, не растерялся.

– Милая, – шепнул он мне на ухо, – хватит слез. Мы счастливчики.

Он прижал меня крепче и дал выплакаться, пока я не пришла в себя. Тогда он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил:

– А можно еще разок?

И мы снова поцеловались.

Японцы капитулировали лишь через три месяца, но для меня война закончилась именно тогда, в тот солнечный летний день, подернутый персиковой дымкой.

Глава двадцать шестая

Теперь, Анджела, я как можно короче расскажу тебе о следующих двадцати годах своей жизни.

Я осталась в Нью-Йорке (само собой, я осталась в Нью-Йорке – где же еще?), но город изменился. Перемен было много, и очень стремительных. Еще в сорок пятом Пег предупреждала, что это неизбежно. «После войны все вдруг становится иначе. Я это уже проходила. Нужно приспосабливаться. Так поступают умные люди», – наставляла меня она.

Она не ошиблась.

Послевоенный Нью-Йорк смахивал на богатое голодное нетерпеливое чудовище, чьи аппетиты росли ежечасно. Особенно это чувствовалось в центре Манхэттена. Чтобы освободить дорогу новым административным зданиям и современным жилым домам, здесь сносили целые кварталы старых кирпичных особняков. Мы ступали по