Инна Волкова - Медовый месяц

— Ну что? — спросил обладатель красивых рук. — Вы ее узнаете?

— Да, — прошептала я немеющими губами. — Узнаю, это моя подруга Лиза.

Что было дальше, я не помню. Помню только вязкий густой туман, в который я погрузилась. И уже теряя сознание, цепляясь за его ускользающий край, я успела подумать: «Этого не может быть! Это мне просто снится. Это сон, страшный сон, ночной кошмар. Я проснусь — и все будет хорошо. Все будет в порядке…»

Все дальнейшее не сохранилось в моей памяти. Точнее, сохранилось какими-то смутными обрывками, вырванными из глубин моего сознания. В те краткие мгновения, когда я могла адекватно воспринимать окружающую меня реальность, я пыталась понять, как такое могло произойти, как это возможно?! И не находила ответа. Его просто не было. А была боль, разрывающая сердце и обжигающая словно огнем. Глухое, беспросветное, опустошающее отчаяние. Пашка все это время находился рядом со мной, держал меня за руку, гладил по волосам. Кажется, что-то говорил, какие-то ласковые слова утешения, но я плохо их понимала. Помню, как Людмила делала мне укол, потом, как маленькую, уговаривала выпить какие-то таблетки, и я послушно пила, не понимая, впрочем, какой в них смысл. Вот если бы существовали такие таблетки, которые помогли бы вернуть Лизу. Выпьешь таблетку, потом откроешь глаза, и она сидит рядом со мной. Улыбается своей милой улыбкой, поправляет густые рыжие волосы, и я вижу каждую ее веснушку… Я спрашиваю ее:

— Где же ты была так долго? Мы тебя искали, волновались!

А она отвечает, виновато глядя на меня:

— Понимаешь, так получилось. Я гуляла по городу и вдруг заблудилась. Забыла дорогу. А потом вспомнила и пришла к тебе. Я соскучилась по тебе. А ты?

Я шепчу:

— Я тоже, — и плачу, снова плачу…

Кажется, что у меня уже не осталось слез, я все их выплакала, но они льются снова и снова. Но облегчения не приносят. Только смоют боль, и вновь накатывает новая волна боли. Еще сильнее, чем прежняя. И так до бесконечности… Саша тоже заходил ко мне. Он ничего не говорил, просто садился рядом и смотрел на меня. А я отворачивалась, я не хотела его видеть. Мне казалось, это он виноват в том, что случилось с Лизой. Он обещал мне, что все будет хорошо, и я верила, что он найдет выход, но он обманул меня. Хорошо уже не будет. Никогда. И выхода нет. Слишком поздно. Слишком…

Когда я немного пришла в себя, то смогла узнать, что Лизу нашли в парке. В небольшом овражке, под развесистой кроной деревьев. В мирном уютном парке, где гуляют мамы с колясками, дети и старушки в платочках. Обнаружила ее влюбленная парочка, которая решила там уединиться, чтобы предаться любви. Они сообщили в милицию о страшной находке. Как определили врачи, смерть наступила почти сутки назад, то есть, получалось, в тот вечер, когда мы расстались в магазине. Скорее всего убили ее не там, а в другом месте, а в парк привезли или принесли позднее. На ее груди обнаружили несколько ножевых ран, нанесенных довольно беспорядочно, словно в приступе гнева или беспамятства. Рядом с ней лежала новая шляпа, с синим цветочком… Да, еще я узнала, что убийца зачем-то отрезал прядь ее роскошных рыжих волос. Должно быть, на память… Никто не видел ее после того, как она покинула магазин. Продавщицу, которая вспомнила заигрывающего с Лизой парня, подробно расспросили, но она не могла добавить ничего существенного к уже сказанному. Кажется, все же удалось составить предполагаемый фоторобот этого парня. Убийца ничего не взял: ни тонкую золотую цепочку с крестиком, которую она никогда не снимала, ни золотого колечка с бирюзой, ни часов. Очень похоже было на то, что ее убил тот же маньяк, что и Эльвиру. Слишком многое сходилось. Кроме места, где ее обнаружили. Но в конце концов, он ведь не обязан убивать на одном и том же месте, правда? Этот вопрос я задавала самой себе и повторяла про себя, как заклинание: «Я хочу, чтобы ты умер, сволочь, ублюдок, чудовище! Я хочу посмотреть в твои глаза, перед тем как ты умрешь. И задать тебе только один-единственный вопрос: «Зачем? Зачем ты это сделал?!» И вне зависимости от ответа пустить тебе пулю в лоб. А потом стоять и смотреть, как разлетаются твои мозги. Я никогда не стреляла и даже не держала в руках оружия. Только в тире, но это не в счет. Но если бы мне дали ружье, пистолет, револьвер, все равно, что, и показали бы, куда нажимать, я бы сделала это, не колеблясь ни секунды! Я бы не дрогнув выстрелила в его голову и не отвернулась бы даже тогда, когда она разлетелась бы, как разбитая консервная банка с маринованными помидорами! Возможно, тогда бы мне стало немного легче. Правда, Лизу этим вернуть я бы не смогла. Но все равно, ей бы стало легче там, где она находится, если бы человек, виновный в ее смерти, получил по заслугам… Обо всем этом я говорила Пашке, который держал мою руку в своей и нежно гладил ее, и от этого чуть-чуть, но все же становилось легче. Я много говорила. После периода ступора и молчания я впала в другую крайность. Я говорила и никак не могла остановиться. Взахлеб, путаясь в словах, заикаясь, всхлипывая, рассказывала о Лизе. О том, как мы дружили в детстве, как в детском саду сначала дрались и отнимали друг у друга игрушки, а потом вдруг подружились и все время ходили вместе, в обнимку, даже спали вместе, в одной кровати. А когда воспитательница пыталась нас разлучить, дружно принимались реветь, да так громко, что она была вынуждена оставить нас в покое. Я рассказывала о том, как в школе, в младших классах, мы сидели за одной партой и все время болтали, хихикали и вертелись. Учительница сердились и делала нам замечания, иногда даже выгоняла из класса, но мы не унимались. Тогда ее терпение лопнуло, и она рассадила нас за разные парты. Меня на третью возле окна, ее на последнюю, но даже оттуда мы ухитрялись обмениваться записочками и мешать вести урок. А однажды, это было уже в старших классах, мальчик, с которым у нас в то время был платонический сумасшедший роман, передавал мне любовную записку через Лизу. А преподавательница химии увидела это и потребовала от Лизы отдать ей записку. И тогда Лиза… съела ее. Сложила в комочек, засунула в рот и проглотила. Все в классе смотрели на нее с открытыми ртами, а учительница написала в ее дневнике: «Безобразно ведет себя на уроке химии. Съела документ». Потом мы часто вспоминали эту гениальную фразу: «Съела документ», и каждый раз хохотали как ненормальные… Много всего было за годы нашей дружбы. Иногда мы ссорились, но ни разу всерьез, и не более чем на день.

«Все! — иногда решала я. — Больше ни за что не подойду к ней первой, она такая вредная, противная, не буду с ней дружить!»

Но уже через час набирала номер ее телефона и спрашивала, как ни в чем не бывало: