Три месяца, две недели и один день (СИ) - Шишина Ксения

Его головка кажется мне слишком большой по сравнению с туловищем, кожа очень тонкой и чуть ли не прозрачной, а ручки и ножки прижаты к телу, напряжённые и не собирающиеся расслабляться. Всё, что я вижу, делает мне больно. Неспособность взять его, вдохнуть запах и никуда не отпускать. Держать всё время подле себя. Что бы там ни чувствовала Лив. Но всё равно он такой мой и потому красивый, хоть я и знаю, что многие дети не выглядят мило в первые месяцы жизни, и это вроде как поддерживает меня на плаву в эмоциональном плане. Всё сто раз изменится, но сейчас я вижу себя в некоторых чертах его лица. Закрытые глаза внешне точь-в-точь как мои, и носик вроде бы тоже. Я жалею лишь о том, что мне не с кем о нём поговорить. Мать моего ребёнка не желает его видеть, наши с ней родители и вовсе ни о чём не знают, и я не имею ни малейшего понятия, как спросить её об этом, и когда вообще самое раннее это можно будет сделать. Я фактически разбит и глубоко несчастен. Не думал, что придётся быть здесь одному.

— Мистер Картер?

— Он ведь мало весит, да? Он кажется совсем крохой.

— Две тысячи сто. Рост сорок шесть сантиметров. Это не так уж и мало. Более недоношенные детки и до этих показателей не способны дотянуть.

— Неужели вы, и правда, ничего не могли сделать?

— Знаете, всему своё время, мистер Картер. Для вашего сына оно настало сейчас. Он у вас боец и совсем скоро поедет с вами домой. Поверьте, если бы остановить роды было в моих силах, я бы сделала это.

— Но почему так рано?

— Это может быть вызвано абортом или стрессом, или тем, что Оливия довольна худая, или всеми этими причинами в совокупности. Стопроцентно правдивого ответа здесь нет. Но разве это важно? Главное — это то, что малыш в порядке. Он жив и здоров, и дышит сам. Мы кормим его через зонд и следим за его лёгкими. Мальчик получает всё, что ему необходимо.

— Но после… У неё нет молока.

— Это вполне нормальное явление. Организму нужно время, чтобы понять, что он уже произвёл на свет младенца, и перестроиться. Такие вещи не случаются в одночасье. До тех пор придётся использовать искусственные смеси и бутылочку. Я всё вам расскажу. А пока вы можете прикоснуться к нему. Эти отверстия в том числе и для этого. Знаете, ему это важно и необходимо. Присутствие родных и физический контакт с ними. Научных доказательств, конечно, нет, но по моему опыту так дети поправляются гораздо быстрее, — вскоре врач уходит, вновь оставляя меня наедине с ребёнком, но я пока не смею. Нужно лишь протянуть руку, дотронуться хотя бы до крохотного левого кулачка, находящегося ближе всего, и тем самым словно сказать малышу, что его папа рядом и любит его, и всё, больше ничего. Просто это сложно. Это так сложно. Возможно, только теперь я начинаю понимать, что ничего труднее мне никогда прежде делать не доводилось. Что до этого моя жизнь была преимущественно лёгкой и необременительной. А сейчас от меня столько всего зависит. Целая новая жизнь, за которую я в ответе. Все мои решения и поступки в первую очередь будут отражаться на нём. Лив была права с самого начала.

Но меня не должно это волновать. Её здесь даже нет. При всём желании быть всегда понимающим и поддерживающим, чуть ли не до отречения готовым на всё ради женщины, будет ли она когда-нибудь действительно способна ответить мне взаимностью, истинной любовью и проявлением чуткости не в отдельные моменты и не избирательным образом, а повсеместно и ежечасно? Или моей жизни с ней неизбежно и безусловно грозит извечно состоять из взлётов и падений, смену чего я никогда не смогу заранее предугадать? Возможно, я бы ещё мог вытерпеть это сам, но ребёнок… Последнее, что ему нужно, это расти в нездоровой атмосфере и видеть, как двое самых родных для него людей постоянно пребывают на непонятной ему грани. Я родился и вырос во вряд ли идеальной, ведь такого просто не бывает, но любящей и счастливой семье, где все друг другу рады, поддерживают изо дня в день и ценят близких больше всего на свете, и хочу для своего сына того же самого. Я хочу, чтобы его мама была с ним и со мной в его безоблачном и ничем не омрачённом детстве, но если вдруг, то мне… Я отступлю и забуду. Выкину из головы всё лишнее.

Прикосновение происходит даже прежде, чем я по-настоящему его осознаю. Указательный палец левой руки крайне бережно и чуть ощутимо дотрагивается до крохотных пальчиков, поочередно обводя их все, когда маленький и трогательный кулачок вдруг разжимается и смыкается вокруг моей фаланги. Осознание, что впервые такие эмоции и такое мгновение бывают лишь раз в жизни, накатывает меня за одну долю секунды. А мне уже хочется продлить её навсегда.

— Привет, малыш. Я твой папочка. С тобой всё будет хорошо, Александр. Я тебе обещаю.

Он не понимает мою речь, а может, и вовсе не слышит меня. Но я всё равно чувствую необходимость говорить с ним. Знакомить его со своим голосом, помогать ему чувствовать себя лучше, если близость действительно работает и имеет смысл, и просто быть рядом, чтобы его можно как скорее освободили от всех этих проводов и принесли ко мне.

***

— Я уберу это, — я отставляю поднос на приставной столик около кровати, как только Лив заканчивает с поздним ужином, в котором еле ковырялась вилкой и так и не съела всё, и протягиваю ей чашку чая. Он как раз остыл достаточно для того, чтобы его можно было пить без всякого дополнительного ожидания. Но я обнаруживаю лишь отрицательное движение головы, что мгновенно заставляет меня чувствовать себя ещё более поникшим и словно физически раненым. В переносном смысле руки продолжают опускаться. Я почти перестаю понимать, зачем хожу туда-сюда между ребёнком и Лив, между Лив и Александром вот уже на протяжении нескольких часов, неспособный заговорить с ней о нём, когда ещё утром она многое ясно дала понять. Моя душа мечется из крайности в крайность, пока я по-прежнему остаюсь с ней, сопровождаю её в ванную, напряжённо вслушиваюсь в то, что она там делает, жду её возвращения обратно и помогаю вернуться в кровать. Это однозначно поведение любящего человека, но как надолго меня хватит? Кажется, лишь на минуту, не больше. Три. Два. Один. — Почему ты снова поступаешь со мной, как прежде? Почему отталкиваешь? Почему опять делаешь это с нами?

— Потому что это всё, что я умею. Как ты ещё этого не понял? Я такая… Такая пустая, — она отворачивает лицо в сторону, пряча слёзы или просто себя от меня в том числе и посредством волос, не торопясь открываться мне и впускать в свою душу. Хотя я ведь не чужой и не посторонний человек. Я её муж, формально бывший, но не концентрирующийся на этом и желающий положить к её ногам весь мир, если она только позволит. Потому мне так трудно не видеть, что в её глазах, что содержит в себе её взгляд. — И чувствую себя так, будто что-то потеряла. У меня даже не было времени, а теперь мне и вовсе ничего не ощутить. Этот живот… Я его ненавижу. Почему он так висит? Если в нём нет жизни? Если во мне её нет…

— Это не навсегда, — я, конечно, не вижу ничего из-за одеяла и сорочки, но мне и не следует. Так же, как и не следует не соглашаться с ней сейчас. — Не на всю жизнь. Он уйдёт, — фигура и всё, что с ней связано… Предполагаю, эти вопросы довольно значимые для любой женщины, даже когда ребёнок является изначально желанным и, возможно, вообще планируемым, но у Лив… У нас с ней всё не совсем так, поэтому я выбираю, тщательно и осторожно продумываю каждое слово наперёд, будто двигаясь по зыбкому песку или заболоченной местности, где каждый следующий шаг вполне может оказаться фатальным, не желая случайно произнести что-то неуместное и болезненное. — Ты не пустая. Ты всё ещё человек. А наш ребёнок… Теперь он просто снаружи. Он лежит там такой беспомощный, и я хочу быть с ним, но и с тобой тоже хочу быть. Все твои действия и слова заставляют меня разрываться. Зачем ты так со мной?

— Я устала говорить.

— Он схватил мой палец, Лив, и мне больно, что ты этого не видела. Что не объясняешь, что с тобой происходит. Что снова отгораживаешься. Я сказал, что прощаю тебя. И я, правда, так думаю. Что бы ни было в тебе, я способен это выслушать и принять.