Моя в наказание - Мария Анатольевна Акулова

всегда страшнее человеческих. Я свое сложно вывожу.

После ужасно долгого и совершенно бессмысленного противостояния хочу наконец-то разделить нашу боль на двоих. Как и должно было быть с самого начала. По замыслу мы должны были за руку вдвоем выйти из тупика, в который попали не по чьей-то вине, а потому, что жизнь — такая.

Но тогда отпустить мне было слишком сложно, сейчас… Неповторимо легко. А ей наоборот.

Я ухожу от Айки только под утро.

Гордыни, как и недоверия, во мне уже нет. Снесло машиной. Всё похуй. Лишь бы жила. А слов скопилось много. Я старательно черчу линии между ложью и правдой. Настоящим и напускным. Ответов не жду. То, что воспринимает, — это уже огромный шаг навстречу.

Затихает. Обмякает. Устала. Спать хочет.

Не боится. Не каменеет и не отползает.

Дает стереть слезы. Зацеловать глаза и щеки. По губам мазнуть. Хорошая моя.

Блять, хорошая моя, возвращайся. Умоляю…

Из меня рвется больше, чем позволяю себе сказать и сделать.

Сейчас — бессмысленно. Потом может быть. А пока бы просто вытолкнуть. Потому что мы с ней больше месяца уже вот так.

После долгой и бессмысленной борьбы она сдалась, не хочет ничего, а я продолжаю бороться. Но уже с ней за нее. Эгоистично и бешено. Хотя тоже… Точно я борюсь? Или натворил дел, а ложку — ей.

Злюсь на нее, на себя, на случай. На людей.

Наума. Ее семейку. Миллеров. Буткевича. Себя. Себя. Себя.

На водилу, который не достоял на своем ебаном красном, а в моей памяти теперь на всю жизнь запечатлено, как ее отбрасывает тряпичной куклой. И я не знаю — живую или мертвую.

После этого — ад без права расслабиться.

Кровь. Скорая. Просьба дочку не бросать. К хуям осыпавшаяся стеклянной крошкой к ногам жизнь.

У нее — отсутствие серьезных травм. У меня — не утихающий страх, из-за которого я загоняю в ее палату лучших врачей.

Когда они говорят, что все хорошо, но я-то вижу — нет, бросаем все и уезжаем из выбранной для них с Сафик дыри.

В лучшую клинику. И заново все там.

Засыпаю врачей бабками прямопропорционально своему животному страху оказаться в точке, где уже нихуя не исправишь.

А параллельно — все глубже захожу в реальность, которой ей угрожал. И которая бьет меня наотмашь.

Знакомство с дочкой и незнание: мы дальше с ее мамой будем или сами?

Страшно до дрожи в руках. Никогда так не было.

И никогда не забуду, как говорил со своей Сафие.

* * *

— Мама в больнице. Приболела.

— Можно к ней?

— Чуть позже, Сафие.

— А позвонить?

— Тоже позже, она сейчас спит.

Она хмурится. Я чувствую, что сейчас заплачет. Обнимаю, а самого плющит от ее хрупкости. Осознаю, что Айка — такая же. Но я ее не пожалел.

— Я твой папа, Сафие. Не друг.

Произношу, сжав тонкие плечики и отдалившись.

Не жду радости. Она же очень хорошо все чувствует. Сейчас вот даже не улыбается. Ей может быть спокойно только, если мама рядом. Я это знаю. Совсем ебанутым надо быть, чтобы ставить под сомнение.

Дочка замирает. В лицо смотрела.

Удивил.

Умею удивлять вообще. Ее мама тоже… В шоке.

За страшные, сказанные Айлин, слова готов себя распять. Но это было бы слишком просто.

Понимаю, что надо самому улыбнуться, да как-то… Разве повод есть?

— О-о-о… — А Сафие протягивает удивленно, но сдержано. Прикасается к моему лицу. Пальчиком к кончику носа. Два раза жмет, по слогам произнося: — Ба. Ба. — Вздыхает серьезно, так же смотрит в глаза. Я получаю свое совсем взрослое: — Хорошо. Я согласна. Но пообещай мне про анне заботиться.

* * *

Я, конечно же, обещаю. Клянусь даже. Только страшно от того, как сильно я уже позаботился.

Я был неправ, что кроме Сафие нас объединяет одно на двоих недоверие. Еще нас объединяли любовь и ее жертвенность. Я бросил их под колеса машины.

Достал. Лечу.

Вылечу ли… Страшно отвечать честно. Потому что зависит-то не от меня.

За свои действия и слова я сам бы себя не простил. Простит ли она — не знаю.

Но даже если да — это будет потом. А пока — борьба за жизнь.

Физически она практически не пострадала. Но как завести замедлившийся почти что до анабиоза организм, я не знаю.

Боюсь всего. Жду худшего.

Когда однажды, зайдя в спальню, не вижу ее — сердце обрывается. Сажусь на кровать. Жду из ванной. А она не выходит и не выходит. И звуков нет. Понимаю, что может уже и не выйдет. Страшно так, что почти выбиваю дверь.

Получаю чуть ли не первый за все это время адресный взгляд. В нем — чистый страх. Он режет без ножа. Хотя а чего еще ты ждал, Айдар?

Что ей к тебе чувствовать после всего?

Но больше всего с ума сводит ее безразличие к Сафие. Она мне ее отдает. А я не хочу.

Сука, я всего этого не хочу. Аллах, может лучше меня возьми?

Но так, конечно, не работает.

Все наше горе скоплено в ней. Этой ночью я его забираю.

У себя, в гостевой спальне, тоже не сплю. Смотрю в потолок до звонка будильника. В каждую клетку заползают ее чувства. Я для нее — тиран. Чудовище, с которым она устала бороться.

Но я чудовищем быть не хочу. Вся злость и ненависть к ней — давно в ноль. Я снова просто слишком сильно люблю. Чисто.

Утром, как привык уже, встаю раньше Сафие. Привожу себя в порядок. Бужу дочку. Умываемся. Болтаем. Ждем Ирину, я оставляю дочь ей и уезжаю.

Прошу к Айлин сегодня попозже зайти. Пусть поспит. Ирина слушается.

Мне кажется, когда я уезжаю по делам, Айке становится легче. Возвращаюсь — ее страхом наполняется вся моя немаленькая квартира.

Очень боюсь, что и сегодня будет так же, но и бессмысленно мотаться по городу позволить себе не могу. Домой тянет. К ней тянет. И к дочке нашей.

Ближе к полудню открываю своим ключом. Замираю ненадолго в прихожей. Закрываю глаза и слушаю голоса.

Сафие трещит на кухне. По моей душе разливается тепло. А потом — сердце в обрыв.

Сначала даже думаю — чудится. Я хмурюсь, превращаюсь в слух.

Ноздри щекочет сладкий запах. Нервы — посторонний шум.

— Анне, как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, кызым.

Открываю глаза и сердце снова в обрыв. Не чудится.

В гостиной — шорох. Из арки выглядывает Ирина. Смотрит на меня и