Ирина Алпатова - Барби играет в куклы

Вот появились у меня непонятно когда две поганые особенности: одна — в самые неподходящие моменты слышать голос ехидны, засевшей где-то под моей грудной клеткой, другая — видеть себя в разных там ситуациях как бы со стороны, вроде как картинки в книжке, только живые. И вечно я на этих картинках дура дурой.

Вот и теперь — стоит среди комнаты растрепа с разинутым ртом и пялится в ужасе на дверь, а в комнату входит… а в комнату входит дядька во всем черном, смотрит на неё, то есть на меня черными-черными глазами, у него мертвенно белое лицо, а из-за его спины вылезает некто похожий на тролля с рогаткой и бац! мне в лоб… Все эти ужасы эта самая ехидна рассказывала страшным грубым голосом, да еще и слова растягивала, издевалась.

Похоже, что вид у меня в тот момент был совершенно дикий, потому что Георг коротко мявкнул и застыл рядом, подняв трубой хвост. Кажется, именно так коты должны реагировать на всякую там нечисть… И вот тут в комнату вошел тот самый вдовец, или нет, вместо него вошел высокий худощавый дядька в очках и сразу сказал:

— Ага, вот она у нас какая. Ну что, племяшка, давай знакомиться, и так мы с этим делом сильно затянули.

Да-а, у него и в самом деле имелись темные глаза, только они были неожиданно веселые и как будто чуть дикие что ли. Точно! У него глаза были как у Мики, вот. И сам он походил на немолодого цыгана, который бродил-бродил по степям и наконец пришел домой. И теперь это был домашний такой цыган — белозубый и, кажется, добрый…

— Дядя Толя, — первым сказал он, — прошу любить и жаловать.

И сам взял в свою большую горячую ладонь мою, холодную и влажную. И ничего, не поморщился, а даже улыбнулся какой-то знакомой улыбкой, и я тут же вспомнила — да-да, именно так улыбается Мики, и у меня стало тепло и легко в груди. Жаль, Георг не хотел принять участия в этой трогательной сцене, он всем свои видом показывал: не подходи, мол, задеру! И явно собирался завести свою шарманку. Дядя вызова не принял и отступил, только сказав: ишь ты, защитник…

Я наконец опомнилась и в ответ произнесла своё имя, хотя это было, в общем-то, ни чему, но так делают взрослые люди, и я назвала, и совершенно неожиданно для себя даже пояснила насчет Георга, что он чужим не дается. На что дядя сказал: "Ого"! Вообще-то я сильно подозревала, что Георг просто не выносит именно мужчин, но вслух ничего такого объяснять не стала, дядя мне нравился.

Я не совсем поняла, к чему относится дядино "ого", но всё равно нисколечко не обиделась. Даже если это про мой голос, то я привыкла. Еще с тех пор, когда тысячу лет назад мы в школе учили стихи Некрасова, а может быть и еще раньше. Просто, когда дело доходило до строк: "… крикнул малюточка басом", все начинали смеяться и показывать на меня пальцами. И учительница тоже улыбалась. Потому что я как раз была малюточкой, говорящей басом. Непонятно как так получилось, но мое горло когда-то болело, болело, а потом болеть перестало, но начало издавать очень низкие звуки. И это производило на неподготовленных слушателей потрясающее впечатление. Скажу по секрету, я даже нашла сравнение. Лягушка-бык… Да-да, она самая. Небольшая такая скотинка, которая открывает свой опять же небольшой ротик и издает немыслимый звук, точно она… Ну это из ее названия ясно. Поэтому я старалась говорить как можно меньше, чтобы никого, так сказать, не травмировать. Но дядя Толя выглядел как раз не травмированным, а довольным. Хотя не очень понятно, чем именно.

И вот как-то так получилось, что я почувствовала себя… ну чуть ли не счастливой. И даже позабыла про ребенка, того, что ходит непременно с рогаткой. А он не преминул о себе напомнить, и очень скоро. Мое чудесное ощущение счастья перепуганной курицей заметалось по комнате, когда в дверь сначала позвонили, а потом забарабанили, чуть не сорвав ее с петель.

— Мишенька… — ахнула тетя Валентина и ринулась открывать.

Ничего себе Мишенька, да это бандерлог какой-то явился с неудачной охоты! Я обреченно села под фикус, уже не ожидая от жизни ничего хорошего. А тетя прямо таки заходилась от восторга, что мальчики так удачно подгадали и вот прямо оба разом и пришли. Мальчики!? Это почему она говорит об одном малолетнем бандите во множественном числе!? Но я уже угадывала ответ: их, по меньшей мере, двое, и Мишенька либо главарь, либо меньшее зло в этой паре.

Ну какого черта эти мальчики тут сдались да еще в количестве сразу двух, кто их просил подгадывать, а? А тетка все квохтала, а ей в ответ раздавалось низкое гудение: шмели прилетели. И им, ясное дело, не по семь лет и даже не по десять. Поскорее бы кончалась эта пытка неизвестностью. Хотя почему неизвестностью, мне все было ясно заранее, и я почти ни в чем не ошиблась, даже в деталях.

— А вот и наша Ксюша, — до отвращения ласковым голосом объявила тетя Валентина.

Я сидела, не смея поднять глаза, уже только один вид двух пар тапок огромного размера поверг меня в шок. То есть мальчикам было даже и не по двенадцать, на что я непонятно почему начала уже было надеяться. Ужас! Кошмар! Кошмарный ужас, вот.

— Привет! — в разнобой пробасили детки, я вежливо кивнула тапкам в ответ и прошептала почти беззвучное здрасьте… Можно себе представить что будет, когда они услышат мой голосок…

Тапки гигантского размера повернулись и пошли из комнаты, а тапки чуть поменьше, пинаясь и наступая на них, отправились следом. Только тогда я смогла сделать вдох, оказывается, все это время я не дышала. Георг, видимо, тоже, потому что из-под дивана раздался его хриплый то ли всхлип, то ли возглас. Тапки остановились на пороге.

— Вы что-то сказали? — вежливо спросили тапки-великаны. Слишком вежливо.

— Нет, это кот. Он под диваном, — прошептала я.

— Понятно, — сказали огромные тапки и вышли. Тапки поменьше выскочили следом, и я отчетливо услышала, как они начали ржать.

Нет, ну за что Полковник учинил мне такое наказание! Что я ему сделала!? А ведь очень скоро выяснилось, что это было только начало экзекуции.

Тетя Валентина стала накрывать в комнате на стол, как будто нельзя поесть на кухне. Я тоже вроде бы участвовала в этой процедуре, не сидеть же пнем на диване, но при этом скорее мешала, чем помогала. У меня все как назло валилось из рук. Да еще ложки и вилки, видите ли, нужно было класть на строго определенное место, хотя дома я ела просто так, без затей, и ничего, было вкусно. Тетка быстро исправляла мои ошибки, но я все равно была готова умереть со стыда — что сейчас сказала бы мама, увидев мой позор? А впереди меня ожидало главное испытание — белоснежная скатерть. Я пристально ее разглядывала, терзаемая недобрыми предчувствиями: а что если я что-нибудь уроню, опрокину, капну? Ведь это же будет во век не отстирать, уж я то знаю, и тогда мне останется только одно — залезть под стол и прожить там весь срок своего здесь пребывания.