Елена Ласкарева - Наваждение

Димка резко оборвал гитарный перебор, соскочил со сцены, сунул инструмент оторопевшему Тимофею и крепко схватил Катю за руку:

— Бежим отсюда, Катюха. Ну их всех!

И они, даже не дожидаясь аплодисментов, вдвоем рванули за угол, оставив с носом ничего не понимающую, не привыкшую к такому отношению съемочную группу.

Журналистка от досады изрекла нечто многоэтажное, почище Антонины Поляковой, что ни в коем случае не могло быть пропущено в эфир.

Схватив с ближайшего стола бутылку «Столичной», эта элегантная деловая дама стала взахлеб, большими глотками, пить прямо из горлышка, как колодезную воду. А потом закусила селедочными молоками, подцепив их с блюда длинными наманикюренными ногтями.

Глава 4

ДЕВИЧЬЯ ЧЕСТЬ

В первой же подворотне, едва шум проводов остался позади, Дмитрий рывком прижал Катю к себе и начал целовать ее жадно, яростно, раня губы зубами, чего никогда не позволял себе прежде.

Она испуганно вскрикивала, не в силах решить, нужно ли ей отстраняться или следует подчиниться.

Ей хотелось спросить, что с ним, отчего в нем вдруг случилась такая перемена, но парень не давал ей возможности произнести ни словечка.

Мгновенным движением выдернул он кверху, к самым Катиным подмышкам, край белой блузки, заправленной в строгую школьную юбочку.

Сильно, больно, бесцеремонно и бесстыдно сжал сильными пальцами маленькие и нежные девичьи грудки.

Потом неожиданно сделал Кате подсечку, точно они были борцами и сражались на татами, и стал, едва поддерживая под спину, валить ее прямо на пыльный асфальт.

Девушка, чтобы хоть как-то смягчить падение, выставила назад острые локотки и содрала с них кожу.

Свободную руку он сунул под ее узкую юбочку, сдавил бедро, высоко, возле самых трусиков. Потом его пальцы двинулись еще выше, в самую запретную область…

Но тут совсем рядом раздалось веселое тявканье, и два резвых пуделька, черный и белый, вынырнув из-за кустов жасмина, с любопытством, наперегонки, подбежали к ним.

Черный ткнулся мокрым носом в оголенный Катин бок, белый принялся дружелюбно облизывать Димин выбритый висок.

— Дуся! Пуся! Где вас черти носят? — послышался зычный женский голос из глубины двора. — Ко мне, поганки! Вот я вас, на строгий поводок! Будете знать, как удирать!

Оба пуделька радостно взвизгнули, уверенные, что никакой «строгач» на самом деле им не грозит, и стремглав понеслись обратно, к хозяйке, напролом через кусты.

Все это Дмитрия отрезвило.

Он ослабил хватку, оттолкнул девчонку и, скрючившись, уселся на край тротуара, тяжело и хрипло дыша. Потом схватился за голову и, спрятав лицо, простонал:

— Извини, Катюха. Ммм, какой я подлец. Ты… заправься. И… это… подальше отойди.

Но она не отошла, а, наоборот, подсела к нему почти вплотную. Едва ли не впервые в жизни ослушалась.

— Ты никакой не подлец, Димочка, — прошептала она, быстро оправившись от испуга и проникшись к нему состраданием. Ей уже хотелось утешить и оправдать его, ведь ее любимый не мог, ну просто никак не мог желать ей зла. — Ты лучше всех на свете.

— Ч-черт! Тогда я сам отодвинусь, — произнес он почти злобно и отсел на полметра.

Но она вновь придвинулась.

— Ты что, совсем дура, не понимаешь? — прошипел парень. — Ведь я хочу тебя, хочу! Дико! И всегда хотел. Эти наши посиделки на качелях… ежедневная пытка. Ты меня лучше не дразни.

— Я разве дразню? Я…

— Смотри, — пригрозил он, — второй раз мне не сдержаться. Я не железный. Возьму тебя силой, прямо здесь.

«Бедный… Если б я знала раньше! Но он молчал, всегда молчал, мой благородный Демон…»

Катя выдохнула:

— Если хочешь — возьми. Только… лучше не силой. И лучше не здесь. Тут люди ходят.

— Что?! — Теперь уже Дмитрий перепугался, вскочил на ноги, в панике глядя на девушку сверху вниз. — Ты что городишь? Ты сама себя послушай!

— Но ты же хочешь…

— Даже не думай! Ты несовершеннолетняя!

— Какая разница? — абсолютно искренне и по-детски невинно спросила она.

— Ничего себе, какая разница! У тебя даже паспорта еще нет!

И вдруг Катя рассмеялась — беззаботно, легко:

— А тебе что, для этого разве нужен паспорт? Свидетельство о рождении никак не годится?

Тут уж и парень засмеялся в ответ. Екатерина интуитивно, сама того не желая, сумела разрядить обстановку. Напряжение растаяло, и вновь им стало легко вдвоем.

— Пошли на Волгу, погуляем, восьмиклассница моя, — предложил Дима уже своим обычным тоном. — Проветрим у реки мою глупую лысую башку. А то у меня совсем мозга за мозгу зашла, соображать перестал.

Он подал ей руку, помогая подняться:

— Давай косичку переплету, а то я тебя растрепал совсем, придурок.

— Нет, не нужно, — твердо возразила она. — Наоборот: лучше сделаем вот так.

Катя сдернула с конца косы красную эластичную резиночку и в несколько легких движений расплела волосы.

Они рассыпались по плечам, по груди, по спине, заслоняя неряшливо болтающуюся, помятую блузку. Они струились водяной рябью и в свете заката казались розоватыми.

И щеки у Кати зарделись, словно она пользовалась румянами. И губы, слегка припухшие после Димкиной атаки, были алыми-алыми. Вызывающе яркими.

И на него опять накатила волна недозволенного желания.

— Катюха, у меня голова кружится от тебя, — с трудом выдавил Дмитрий. — Ты что, нарочно меня… соблазняешь?

Она ответила вопросом на вопрос:

— Так куда мы пойдем?

И он сдался:

— Ко мне.

— А мать?

— Они с отчимом наверняка дрыхнут. После бурных возлияний.

— Не надо так про свою маму, — жалобно попросила она. — Не дрыхнут, а спят. Ну, выпили. Сегодня день особенный, можно… Это ведь твои родные люди…

— Все. Хватит нотаций. Или идем быстрей, или скройся с глаз моих, не мучай.

— Нет, я не хочу от тебя скрываться. Никогда. Пошли.

Квартира у Поляковых была однокомнатная. Зимой Дима, чтобы не наблюдать личной жизни матери и отчима, спал в кухне. Летом — на остекленном балконе, занавешенном со всех сторон пожелтевшим от времени тюлем.

Антонина Матвеевна уже несколько лет копила деньги, но, к Диминому неудовольствию, не на обмен с доплатой, а на дачу: матери хотелось быть летом «поближе к земле», да еще иметь «прикормки» от собственного огородика.

Так что друзей Дмитрий к себе в дом практически никогда не приглашал: стеснялся. Ему казалось, что их более чем скромное жилище, в котором к тому же у него нет даже собственного угла и негде уединиться, не соответствует блеску и размаху его «звездной» личности.