Номер с золотой визитки - Ксения Шишина

— По крайней мере, по животу и телу.

— А они это? Впрочем, неважно. Лучше скажите, можете ли пошевелить пальцами.

— Да, вполне.

— Тогда, думаю, всё хорошо. Нос также не выглядит сломанным.

— А откуда вы всё это знаете?

— Мой… мой отец был врачом, — обычно я не говорю об этом даже с теми, кого знаю не первый год, потому что вспоминать тот день и час, когда я стал сиротой, по-прежнему слишком больно. С тех пор уже минуло без малого шесть лет. Но какой-то причине в этот самый момент слова совершенно легко и без всяких раздумий слетают с моего языка. Тогда мне было двадцать. Совсем не маленький ребёнок. И, тем не менее, даже спустя всё это время я не чувствую себя оправившимся от потери. Говорят, что время лечит, но по моему скорбному, печальному и трагичному опыту это утверждение далеко не всегда является правдой.

— А кто он сейчас?

— А сейчас его нет.

— Простите… Мне не следовало спрашивать. Я сожалею.

— Вам не за что извиняться. Вы не виноваты. Его не стало не из-за вас.

— Но всё-таки я…

— Всё, правда, хорошо, и вообще нам лучше вернуться к вопросу вашего самочувствия.

— Я в порядке, и, знаете, я рада, что вы здесь. Спасибо вам за это.

— Но?

— Что «но»?

— Уверен, вы что-то недоговариваете.

— Вовсе нет. С чего вы взяли?

— Кимберли.

— А вы ведь правы. Простите за то, что я сейчас скажу, но всё это из-за вас. Конечно, я и сама влезла, и всё-таки вы всему виной. Избавьте меня, пожалуйста, от своих проблем. Разбирайтесь с ними сами.

— Так вот вы как теперь заговорили?

— Да, так, и вообще я вас больше не задерживаю.

— О чём вы говорите?

— Вы пообещали, что оставите меня в покое. Так вот, теперь, когда мы установили, что я цела, и мне не требуется медицинская помощь, в вашем дальнейшем присутствии нет необходимости.

— Ну да, конечно. А что, по-вашему, будет завтра?

— Я… я не знаю. Ещё не думала. Но мой отец полицейский. Он сможет меня защитить. Вам вовсе не нужно обо мне переживать. Вы вполне можете вернуться к своей жизни.

— Хотел бы я, но уже ничего не получится.

Я говорю слишком тихо для того, чтобы Кимберли услышала, одновременно обдумывая то, что её отец действительно тот, за кого я его и принял, и очевидно и по сей день остаётся верным однажды выбранному призванию. Для меня всё это не слишком хорошо. Встрепенувшись, она подталкивает своё тело вверх, занимая сидячее положение, в то время как моя правая рука по-прежнему выпрямлена с левой стороны от неё. Эмоции поутихли, градус напряжённости спал, и я не нахожу враждебности в карих с зелёными вкраплениями глазах, а обнаруживаю лишь усталость, отголоски страха и полнейшую растерянность, что наталкивает меня на мысль, что Кимберли не особо и хочет звонить своим родителям и посвящать их в возникшие у неё неприятности. Возможно ли, что они недостаточно близки? Или таким образом она просто желает их обезопасить? С чем бы это ни было связано, я думаю, что если бы она считала приемлемым данное действие, то ни за что не связалась бы с незнакомцем, который и навлёк на неё откровенную беду. Но я не в состоянии остаться, если меня только и делают, что прогоняют, и старательно отвергают так настойчиво предлагаемую поддержку. Нельзя что-либо делать насильно и против воли. Кимберли не нужны дополнительные проблемы, которые лишь будут расти в геометрической прогрессии в том случае, если я останусь. Ей просто необходимо преодолеть себя и переступить через ограничивающие причины, в чём бы они не состояли, и позвонить отцу. Довериться тому, кто точно сделает всё правильно и не навредит. Я же вовсе не тот человек, а клеймо судимого точно не прибавит мне очков в её глазах и в конечном итоге заставит посмотреть на меня, как на прокажённого, с чем я и по сей день периодически продолжаю сталкиваться. Придя в себя, я встаю и уже двигаюсь на выход и из комнаты, и из жизни Кимберли, когда до моих ушей доносится смутный всхлип. Это мгновенно заставляет меня обернуться, и я вижу закрывшую руками лицо девушку в попытке спрятать, вероятно, катящиеся по щекам слёзы. Но соответствующие звуки не утаить. Тяжело вздохнув, я возвращаюсь обратно, потому что, что бы о себе не думал, не могу никак иначе.

— Почему вы плачете?

— Потому что хочу привести себя в порядок, но даже не уверена, что у меня хватит сил добраться до ванной. Потому что мне страшно за свою жизнь. Потому что боюсь того момента, когда вы выйдете за дверь и больше не вернётесь. Потому что на самом деле мне больше не на кого положиться, ведь им просто нужны вы. Предполагаю, что вы в опасности, но сейчас это можно сказать и обо мне, и, хотя я вас совсем не знаю так же, как и вы меня, возможно, только лишь возможно, что нам стоит объединиться…

— Тогда что с вами не так? Откуда это неспособность признать свою нужду в помощи и попросить о ней?

— Я полагаю, что не люблю зависеть от кого-либо. Мне тут же становится неуютно, а приятного в этом мало.

— Что же нам тогда делать? — теперь понимая Кимберли и то, что движет ею по жизни, намного лучше, спрашиваю я, при этом, пожалуй, неосознанно протягивая свою руку. Жест не остаётся незамеченным. Девушка, смотрящая на меня снизу вверх ввиду того, что я стою, а она до сих пор сидит, переводит взгляда с моего лица на ладонь. Я будто слышу разрозненные мысли и колебания в них, пока всё не заканчивается первым всецело осознанным контактом кожа к коже, когда Кимберли опирается на мою ладонь и, немного покачнувшись, оказывается на своих двоих. Быть может, это и преждевременно, но, помимо тепла, передающегося от тонких по сравнению с моими пальцев, я чувствую ещё и доверие. Как преподнесённый дар, получить который уже и не ожидаешь, это ощущение лучше всего прочего окончательно убеждает меня остаться.

Глава четвёртая

Мои ожидания по поводу себя же самой совершенно оправдываются. Я ощущаю подступающий дискомфорт, как только меня усаживают на бортик ванной, и смоченный водой ватный диск впервые касается моего лица, стирая кровь и запёкшиеся красные пятна отовсюду, где они только есть. Мне, и правда, не особо уютно, когда приходится вынужденно кого-то затруднять, и моё тело незримо, но очевидно