Ты – всё - Елена Тодорова

Мой пульс так сильно учащается, что какое-то время я не слышу ничего, кроме стука в висках. Сердцебиение и вовсе вызывает паническое чувство удушения.

Юния Филатова: Можем увидеться вечером? Ян разрешил нам общаться.

Что это даст? Как я собираюсь выведывать какие-то подробности? Не так ли это подло, как то, что делает Ян, предлагая работу Агнии?

Илья Нечаев: Можем. После восьми буду свободен.

Юния Филатова: Ок. Давай встретимся в том кафе на АЗС, где мы когда-то перекусывали.

Илья Нечаев: Договорились.

Только заканчиваем переписку, звонит мама.

Отвечая на звонок, возвращаюсь к работе.

— Когда дома будешь? — толкает она в трубку словно бы между делом. Пару минут я слушала о новом этапе лечебного голодания, которое последние месяцы практикует дедушка и дружно не одобряют все наши родственники. — Хочу вертут[1] напечь, — добавляет с той же показной непринужденностью, потому как я не спешу отвечать.

Замечаю, что в кабинете шумно как никогда. Помимо того, что работа кипит, идет бурное обсуждение приближающегося корпоратива.

Зажимая мобильный между ухом и плечом, едва успеваю поймать выплевываемый принтером листок.

— Да что за мракобесие! — ругаюсь себе под нос. — Прости, мам. Подожди секунду, — извинившись, нахожу взглядом Римму Константиновну. — Бумага слишком тонкая. Она не подходит для печати. Принтер ее то хватает по две, то зажевывает, то прогоняет вхолостую.

— Вот вам и оптимизация расходов. А я предупреждала, когда Ирина Викторовна делала заказ.

— Ты предупреждала, Марин.

Кукушки комментируют, прежде чем реагирует сама Римма Константиновна.

— Много ее пришло? — уточняет она.

— На квартал должно хватить, — бубнит Ирина Викторовна.

— Кошмар, — резюмирует Марина.

— Тихий ужас, — растягивает Арина.

— Юнечка Алексеевна, — проговаривает миролюбиво главная. — Если вам не трудно, сходите к айтишникам. Попросите перенастроить параметры принтера. Если есть такая возможность, конечно.

Я очень сомневаюсь. Бумага реально аж светится.

Но делать нечего. Киваю и отправляюсь выполнять поручение.

Очутившись в коридоре, устало выдыхаю в динамик мобильного:

— Мам, ты еще здесь?

— Да, конечно.

К сожалению.

— Я думаю, дедушка сам знает, что для его организма лучше. Он себя прекрасно чувствует. Ты же слышала: поджелудочная перестала беспокоить, давление не так часто скачет. Он и внешне заметно посвежел.

— Да… — вяло поддерживает мама. — Хорошо выглядит. Ты права.

— Если это все, что ты хотела обсудить, я отключаюсь. Мне нужно работать.

— Юня, дочечка, — оба обращения мама выдает через паузы. Чувствуется, что ей тяжело говорить. — Ты не ответила, придешь ли сегодня домой?

— Пока не знаю.

— Юня… — вздыхает, выражая отчаяние. И выпаливает то, что, очевидно, давно решалась сказать: — Не нужен ОН тебе. Не повторяй ошибки, я тебя умоляю!

И я, словно налетев на глухую стену, резко торможу.

Сердце же, напротив, набирает скорость. Колотится, не ведая ограничений.

— Нельзя… Нельзя, дочечка… — с трудом разбираю взволнованный шепот.

И тут же его прерываю:

— Я сама разберусь, мам. Мне двадцати три года. Я имею право на личную жизнь. А она на то и личная, что в ней нечего делать посторонним! Ты же знаешь, как меня нервируют ваши с папой советы!

— Ну прости, что мы о тебе беспокоимся! Две ночи глаз не смыкали!

— То есть беспокоитесь вы, а виновата я? Ощущение, что я, и вправду, вернулась в прошлое!

— Я не говорю, что ты виновата, — смягчаясь, спешно идет на попятную. — Но… Я мама! Я хочу, чтобы мой ребенок был в безопасности! Хочу, чтобы ты была счастлива и здорова! Чтобы у тебя все было хорошо! А с тех пор, как ОН снова появился, у меня режим тревоги не отключается! Это невозможно, как бы ты на меня не злилась! Понимаешь, о чем я?!

— У меня все в порядке. Мне хорошо, мам. С НИМ хорошо! Понимаешь, о чем Я?!

— Это ненадолго!

— Мам… Ты сейчас сама делаешь мне больно. Именно ты!

— Прости, прости… — кается мама дрожащим голосом. Со свистом переводит дыхание. У меня мурашки по телу разбегаются, пока она восстанавливает возможность говорить: — Вот зачем ты прислала ЕГО за вещами? Почему сама не приехала? Неужели мы с отцом не заслуживаем каких-то объяснений? Да хотя бы увидеть тебя! Убедиться, что наш ребенок жив и здоров!

— Подожди, мам, — перебиваю ее, как только получается осмыслить последние слова. — Ян был у вас сегодня?

— А он же теперь каждый день врывается! — обрушивает та сердито. — Господи! — восклицает с такими интонациями, будто и правда к самому Богу обращается. — А я ведь сразу видела, что это аморальная личность. За что нам ОН? За что?! Не уберег батюшка, не уберег…

— Мам, постой, — вновь прерываю ее. Смотрю в окно на пики церковных куполов и в отчаянии кусаю губы. — Какие именно вещи Ян забрал?

— Так все выгреб! Только мебель и осталась!

Получив эту информацию, я прихожу не только в ужас, но и в ярость.

Как он смеет рыться в моих вещах?! Кто ему дал такое право?!

Боже мой… Боже мой… Боже мой!!!

Что, если он все узнает???

— Я должна бежать. Перезвоню чуть позже.

Отключаюсь и сразу же набираю другой номер.

— Зайди, — требует Нечаев.

И прежде, чем я успеваю что-то сказать, сбрасывает вызов.

Что ж… Лицом к лицу? Так даже лучше!

[1] Вертута (рум.) — рулет из пресного вытяжного теста с начинкой.

37

Может, ты, Ян?..

© Юния Филатова

За стойкой секретаря пусто. Некому оповещать Светило, как назвала сегодня Нечаева Агния, о посетителе. А я не удосуживаюсь даже постучать.

Толкаю дверь и врываюсь. Не ведая, что творю, пересекаю кабинет, пока не оказываюсь рядом с Яном.

Зрительный контакт, словно столкновение с правдой.

Он что-то знает. Смотрит иначе, чем еще утром смотрел.

Стекло с прожилками крови.

Еще не осознавая, насколько масштабна новая катастрофа, захлебываюсь паникой. Взметнувшись, бью Нечаева по щеке.

Сердце тотчас пронзает боль. И оно ее множит беспрецедентно усердно. Едва не разорвавшись от натуги, гонит с кровью по всему телу.

Слез нет. Это та самая мука, которую организму, чтобы выжить, необходимо глушить шоком.

Резко утекает энергия. Падает давление. Исчезает пульс. Я на нуле. Ни жива ни мертва.

Горло перехватывает спазмом. В какой-то момент просто вынуждена бороться с этим состоянием, чтобы иметь возможность наполнить легкие кислородом.

Ян все это время молчит. Молчит и смотрит.

Когда мне удается вдохнуть, странным для возникшей ситуации образом прикасается. Потрясенно моргаю, пока он с какой-то особенной мужской нежностью, которая, Господи Боже мой, сильнее любой агрессии, отводит прядь волос мне за ухо, поглаживает по голове, привлекает к груди и прижимается губами к моему лбу.

Безотчетно прикрываю веки. С судорожным надрывом