Под кожей - Кайла Стоун

собственную версию Кролика Рэтти. Я шучу, а он смеется. Мое сердце сжимается в груди. То, что я чувствую к ним, раздувается внутри меня, пузырьки эмоций, которым трудно подобрать название.

Худое, жилистое тело Фрэнки прижимается к моему. Я думаю о тьме внутри нас обоих. О монстре с острыми зубами, разрывающем и раздирающем наши внутренности. О монстре, который заставляет нас набрасываться на всех, кто мог бы помочь.

Никто, кроме меня, не может бороться с моим монстром. Никто, кроме Фрэнки, не сможет справиться с его. Но я все еще могу быть рядом с ним. Я могу дать ему понять, что он не одинок. Я могу сказать ему, что стоит бороться со зверем, свернувшимся внутри него. Что он должен это сделать, иначе чудовище сожрет его заживо. Я буду говорить ему. Снова и снова. Пока он, наконец, не поверит в это. Пока мы оба не поверим.

Глава 52

Я провожу столько времени с Арианной и Лукасом, сколько могу. Лукас приезжает и знакомится с тетей Элли и мальчиками. Он полностью покорил их своим непринужденным обаянием. Мы берем мальчиков, чтобы увидеть Зои Роуз, обнять ее, прижать к себе и окутать любовью, которую только можно вложить в ее маленькое тело. Лукас везет нас на крытый роликовый каток в Гранд-Рапидс. Мы скользим и падаем, и смеемся друг над другом до боли в боках.

Однажды после школы Лукас везет меня в кафе-мороженое «У Делии». На улице еще холодно, но в «Делии» есть изысканный кофе, капучино, эспрессо и так далее, и тому подобное. Кабинки лаймово-зеленого цвета с розовыми столешницами. Игрушечный электропоезд непрерывно бегает по рельсам, подвешенным к потолку.

Мы делим кабинку в задней части, за углом от шумных детей. Я пью коктейль с арахисовым маслом и шоколадной глазурью, а Лукас потягивает мокко латте. Наши ноги прижимаются друг к другу.

Лукас достает мамину розовую зажигалку и стучит ею по столешнице из керамики. Его рот напряжен.

Я прижимаюсь плечом к его плечу.

— Что случилось?

— Я солгал, раньше.

Я напрягаюсь.

— В каком смысле?

— Я сказал тогда, что смирился со смертью мамы. Я вел себя так, будто это меня не беспокоит, но это не правда. Иногда я чувствую себя ужасным человеком. Я здесь, живу своей жизнью, влюбляюсь, даже… — Мое сердце дергается от его слов, но он продолжает. — Я столько времени потратил в детстве, пытаясь сделать ее счастливой, пытаясь быть смешным и глупым и никогда не добавлять ей грусти. Какое-то время это получалось. Потом она заболела. И я обижаюсь на нее. Разве это не ужасно? — Он щелкает зажигалкой, то зажигая, то гася ее. — Это жестоко, да? Обижаться на кого-то, кто умирает, кто покидает меня навсегда.

Я сильнее прижимаю свою ногу к его ноге, пытаясь направить все тепло и утешение, на которое способна, прямо в его пропитанное печалью тело.

— Это хреново.

— Я бегаю не для развлечения. Я бегу, чтобы убежать от плохих чувств, которые мне не нравятся внутри себя.

— Я думаю, вполне нормально чувствовать себя так.

— Правда? — Его взгляд скользит по моему лицу, ища что-то.

— Да. — Наконец-то я ощущаю, что могу разглядеть его. И я хочу знать больше. Я хочу видеть все. Потому что знаю, Лукас понимает, хотя бы немного, тот зыбучий песок стыда — как быстро он уносит тебя вниз, как глубоко затягивает.

— Половину времени я отчаянно скучаю по ней, половину времени уже скорблю о ее смерти, а еще одну половину злюсь на нее. Это, наверное, вообще не имеет смысла.

— Только в той части, где я задаюсь вопросом, какой математике вас учат во Флориде. Три половинки?

Он фыркает, потом смеется, потом издает что-то вроде задыхающегося всхлипа.

Я переплетаю свои пальцы с его.

— Помнишь, что ты мне сказал? Ты нащупываешь свой путь пройти через это.

Он проводит рукой по глазам.

— Ты не один. Я рядом.

Лукас сжимает мою руку. Мы сидим так долгое время, наши напитки тают, забытые.

Думаю, это так обыденно — ломаться и быть сломленным. Гораздо более необычно — это тяжелая, мучительная работа по восстановлению себя, кусочек за кусочком, осколок за осколком.

Мое сердце сжимается. Мне нужно показать ему часть себя, которую он, возможно, не захочет видеть. Я мало что смыслю в отношениях, но это знаю. Мне нужно поделиться с ним, как он делится со мной. Я хочу, чтобы он увидел во мне то, что вижу в нем сама.

Я облизываю губы, вдыхаю дрожащий воздух.

— Ты в порядке? — Лукас обнимает меня за плечи. Я прижимаюсь к нему, чувствую чистый, лесной запах его толстовки.

Возненавидит ли он меня, когда я расскажу ему? Испытает ли отвращение и отвернется, как Жасмин, как мама? Не знаю, но я должна сделать это в любом случае. Для себя.

Я начну с наименьшего из своих секретов, но даже этого достаточно, чтобы заставить большинство парней бежать со всех ног. Я это знаю.

— У меня есть шрамы.

— У большинства из нас есть.

— Нет. Настоящие шрамы. По всем ногам. Они уродуют меня.

— От несчастного случая?

В горле пересохло и саднит.

— Нет. Я сама это сделала.

— Покажешь мне? — Его голос нежен.

Я отстраняюсь и поднимаю ногу на сиденье. Дрожащими пальцами закатываю штанину до голени, обнажая перекрещивающиеся шрамы и порезы. Моя кожа похожа на поле битвы.

Сейчас он отвернется, его лицо исказится от отвращения. Только Лукас не отворачивается. Он протягивает руку и прикасается к бугристому шраму над моей лодыжкой.

— Сидни, мне так жаль.

— В других местах еще хуже.

— Зачем тебе понадобилось причинять себе такую боль?

Я быстро моргаю.

— У меня дома кое-что происходило. Плохие вещи.

Тень пробегает по его лицу. Он сжимает губы.

— Кто тебя обидел?

— Я хочу рассказать тебе. Я хочу рассказать тебе все. Но не могу. Пока не могу.

— Если кто-то причиняет тебе боль…

Я качаю головой.

— Нет. Больше нет. Я просто… пока не могу. Ты можешь это понять?

— Пока ты обещаешь мне, что в безопасности.

Я киваю.

— Ты все еще… делаешь себе больно?

— Я очень стараюсь не делать этого. Правда.

Его лицо расслабляется. Лукас притягивает меня ближе. Я прижимаюсь к нему, позволяя обхватить себя обеими руками. Я устраиваюсь у него на груди. Его сильное, ровное сердцебиение стучит у моего уха. Я переплетаю свои пальцы с его пальцами и крепко обнимаю Лукаса.

— Шрамы делают тебя сильной, — говорит он мне в волосы. — Они означают, что ты выжила. И это делает их красивыми.