Знаки внимания - Тамара Шатохина

написать отказную на Натку и Сашку для того, чтобы их смог усыновить Михаил. Это нужно детям — для лечения, учебы, гражданства. Но и они, и я понимаем, что это просто формальность и мы продолжим оставаться родными людьми. Сашку нельзя разорвать надвое и лечить его будут там — за нас сделала выбор сама жизнь!

— Извини… пойдем в лагерь, мне на самом деле нужно подумать, — встала я и стала складывать кресло. Он, чуть замешкавшись, помог мне, потом чуть придержал за руку.

— Катя, подожди… я далеко не предел мечтаний и твой папа в чем-то прав, я понимаю его. И что теперь — у меня нет шансов? Я неправильно все понимал или у тебя все прошло — перегорело? Но ты сказала, что тоже… Ты не совсем уверена или я все-таки опоздал со своими признаниями? Или ты разочаровалась из-за того, что сейчас узнала?

Я задержала дыхание, глядя в его лицо, на котором застыло какое-то странно решительное выражение — спокойная обреченность, готовность услышать самое плохое для себя и пережить еще и это, что-то с этим делать. Мне было больно видеть его таким, физически больно — что-то сжалось в груди под горлом — мучительно и горько.

Нет, ну можно прямо сейчас сказать, что он не ошибся и не опоздал. И он сразу перестанет переживать и нервничать — ему станет хорошо. Все будет, как с Сергеем — для него, под него, ему, а мне уж как получится. Я опять буду делать все, чтобы не разочаровать, чтобы соответствовать тому образу в его стихах и просто из чувства благодарности за эти признания… А мне страшно сейчас — опять сделать ошибку, снова смертельно обидеть. После того, что он вынес — страшно вдвойне.

— Хорошо, — решилась я, — я попробую объяснить — у меня такое чувство, что мы придумали себе друг друга. У тебя была целая жизнь и это понятно… это — само собой, но я-то тебя почти не знаю. И думаю, что если бы мы были свободны в своем выборе с самого начала, и не было бы этого загадочного флера и ощущения запретности, то может и не возникло бы ничего. Я уверена, что до такого безумия не дошло бы точно. Все это время мы любили непонятно кого и что… мечту. А сейчас ты здесь — живой и со своей непростой историей и я — не придуманная тобой в стихах, а настоящая… вот чего я боюсь. Не обижайся, но… я не хочу спешить. Страшно сейчас опуститься до пошлости, до примитивной физиологии. Это будет далеко не то… мне это не нужно. Теперь я буду делать только то, в чем почувствую настоящую… неодолимую потребность. Я уже один раз поспешила и… не могу ничего обещать…

Он слушал, не перебивая, и не знаю — понял ли? Если не поймет… перетерплю этот горький комок в горле, пройдет со временем острая, почти невыносимая жалость к мужчине, который сейчас смотрит на меня с такой надеждой и обреченностью в то же время, что хочется плакать. Но мне нужно было время, чтобы быть абсолютно уверенной в своем выборе — необходимо, как воздух.

— Тебе просто нужно время, — прочитал он мои мысли, почему-то выдыхая с облегчением и оживляясь, — я понял тебя, но мы уже не чужие, какие угодно, только не чужие. Катя… я не развернусь сейчас и не уеду — уже нет, поэтому давай так: твоему папе нужна помощь в работе. Будем помогать вместе, сколько это будет нужно — неделю, две? Я уже говорил, что сейчас мне достаточно просто видеть тебя, любоваться…

Я раздраженно повела плечами. Вот и доказательство моей правоты — этот возвышенный образ. Принципиально не стану ничего делать, чтобы соответствовать.

— Завтра уезжаем отсюда. Сидеть здесь не имеет смысла, все равно мы не знаем, чем тут можно помочь. Папа много о чем рассказывал, но я не разбираюсь в тонкостях, да он и не поручал никаких дел здесь. Утром — в Будву. Вы с ним заезжали туда? — интересовалась я по дороге в лагерь.

— Нет. Сразу — сюда, — бодро и с готовностью ответил он. Поддерживает разговор — ну да, а у меня мнительность уже зашкаливает. Передохнула… нужно успокоиться и вести себя, как обычно — как с папой, например.

— Я сейчас буду готовить ужин — кулеш, это жидкая каша с мясом. Ты не против?

— Я пробовал кулеш — с пшеном.

— Он же всегда с пшеном, нет?

— Да… наверное. Я — за кулеш.

Ну, вот так… потихоньку, как-то… Вскоре на площадке над обрывом горел костер и в котелке тихо булькало. Оттуда пахло жареным мясом и луком, пшено потихоньку разваривалось. Готовили мы вдвоем и будто бы сработались. Он организовал костер и принес воду, я делала все остальное. Но его постоянные взгляды жутко нервировали — ползали по телу, как лесные пауки. Я их чувствовала, я не могла двигаться свободно — зажималась и все время об этом думала. Отворачивалась и краснела… почти в костер лезла, чтобы щеки горели, будто от огненного жара. Это было невозможно!

— Ты не хочешь пока немного отдохнуть в домике? Я позову, когда все будет готово, — повернулась я от костра и, конечно же, сразу наткнулась на его взгляд…, задержала дыхание. Соврал…, все он себе представляет и, похоже — очень даже живо.

— Я мешаю тебе, раздражаю?

— Мне не по себе, когда меня так пристально разглядывают.

— Любуются…

— Называй это, как хочешь, но мне не по себе, — сдерживалась я, чтобы не сказать какую-то резкость.

— Привыкай… хочешь стихи? — вкрадчиво и чуть хрипловато протянул он. Прокашлялся и улыбнулся…

— Так легко получаются? По принципу — что вижу, то пою? — съязвила я. Похоже — мои слова не были восприняты им достаточно серьезно. Со мной творилось непонятно что — я и злилась и боялась обидеть его. Помешав в котелке, отгребла в сторону горящие дрова, превращающиеся уже в угольки. Добившись самого слабого кипения, прикрыла крышку и повернулась к Георгию. Он опять улыбался, ну да…

— Примерно так и есть — точно сказано.

— Ну… озвучь тогда, — согласилась я.

Он медленно кивнул, глядя на меня, и тихо прочитал, выпуская те самые пресловутые стада мурашек и давая им волю гулять по моему телу:

— Мой жадный взгляд ласкает тонкий силуэт,

Ткань тоже тонкая, луч солнца на просвет.

Обнять тебя, как он, окутать всю собою…

Все то, что чувствую… и называется любовью.

— Ты о другом думать не можешь… врал. Мы же только говорили об этом — договорились, кажется, — растеряно отмерла я,