Право на одиночество (СИ) - Шнайдер Анна

– Я сама себя напугала, – сказала я, когда он, вернувшись, вновь сел рядом со мной. – Я ни разу в жизни не падала в обморок. Ну, если не считать того дня, когда меня чуть не изнасиловали. Но тогда был какой-то другой обморок…

– Всё бывает впервые, – Максим Петрович улыбнулся. – Даже обмороки.

Он немного помолчал, а затем, взяв меня за руку, тихо спросил:

– Тебе стало лучше?

Я прислушалась к себе.

– Да, намного.

– Хорошо. Я хотел тебя спросить… Тот доктор, который тебя смотрел, сказал, что-то спровоцировало обморок. Ты бы не потеряла сознание, если бы не сильнейшее потрясение. И я хотел бы знать, из-за чего так получилось.

Я вздрогнула всем телом. И от Максима Петровича это не укрылось – он сильнее сжал мою руку.

– Пожалуйста, Наташа, скажи мне. Ты ведь знаешь, что я никогда тебя не обижу. Просто я должен знать, чтобы это больше не повторилось.

Я прикрыла глаза. Признание почему-то далось очень тяжело…

– Я боюсь цветов, – сказала я тихо. – С тех пор, как умерли родители. Вы несли в руках букет, очень похожий на тот, что был на похоронах.

Тут меня вновь затошнило, и я, вырвав руку из ладони Громова, зажала себе рот. Но спазмов больше не было.

Секунду спустя Максим Петрович обнял меня. Просто обнял, очень осторожно, как хрустальную. И тошнота ушла, руки безвольно опустились, не в силах дотронуться до этого человека…

Громов приподнялся и, посмотрев мне в глаза, погладил по щеке.

– Расскажи мне всё, Наташа. Всё, что тебя беспокоит. Расскажи мне всё, как тогда, после ночного клуба. Ты ведь доверяешь мне?

Я кивнула. Но всё, что меня беспокоит, я не рассказывала никому и никогда.

– Я не могу, Максим Петрович, – шепнула я, пытаясь удержать рвущиеся наружу слёзы. Ну зачем он спросил, зачем? Я так старалась не думать…

– Ты сильная девочка, Наташа, – сказал Громов спокойно и вновь взял меня за руку. – Ты сможешь.

И тут меня прорвало, как плотину. Я закрыла глаза и мелко затряслась, чувствуя, как слёзы, хлынувшие из глаз, обжигают мои щёки.

– В тот день, когда погибли мои родители, мы должны были ехать с утра в магазин. А я уже проснулась в отвратительном настроении и портила его всем окружающим. Огрызалась, грубила. Из-за меня родители задержались дома, мама пыталась со мной поговорить. Я уже и не помню, почему тогда была такой, наверное, какая-нибудь глупость по поводу моей первой любви. Мама уговаривала меня не сидеть дома и поехать с ними в магазин, а я… я…

Я задохнулась, всхлипнула и горестно завыла. Громов молча сжал меня в объятиях, и через несколько секунд я продолжила:

– Я сказала маме: «Отстань, никуда я не поеду. Отвяжись от меня. Я хочу быть одна. Каждый человек имеет право на одиночество». Я навсегда запомнила обиду, промелькнувшую у неё в глазах. Мама просто развернулась и ушла, за ней и папа ушёл… Молча. И больше я их не видела!..

Я забилась в объятиях Громова, но он, сжав зубы, схватил мои руки, прижал к дивану и навалился на меня всем корпусом, не давая вырваться. Всё, что я могла – сучить ногами по дивану и вертеть головой…

Столько слёз из меня уже давно не выливалось.

– Понимаете? – я задыхалась, но уже не могла остановиться. – Я сказала, что имею право на одиночество, и я получила это право! Я заслужила его…

– Наташа, – нарочито громко сказал Максим Петрович, – неужели ты думаешь, что твои родители на тебя сердятся за те слова?

– Дело не в этом! – всхлипнула я. – Мне было не четырнадцать лет, Максим Петрович… Пару недель назад мне исполнился двадцать один год! А я вела себя, как капризный подросток. Я была плохой дочерью, я никогда не ценила их и получила то, что хотела… Своё право на одиночество. А больше я ничего не заслуживаю.

Некоторое время мы молчали. Я продолжала плакать, но теперь уже едва слышно, без воя, а Максим Петрович просто смотрел на меня. А потом он сказал:

– Значит, вот почему ты такая.

– Какая?

– Такая. Я всё думал, как же это возможно – столько лет прошло, а ты всё никак не смиришься с гибелью родителей. Теперь я понимаю, почему. Ты винишь себя в том, что произошло. Ты считаешь, что убила их.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я вздрогнула и вновь затряслась, как лист на ветру.

– Но ты же понимаешь, что это не так…

– Нет! – закричала я. – Максим Петрович, если бы в тот день я не капризничала, как ребёнок, мы бы поехали в магазин раньше и не попали бы под гребаную фуру с пьяным водителем… Или если бы я поехала с ними, то тоже бы погибла, и мне бы не пришлось все эти годы так мучаться!..

Мне наконец удалось вырвать руки из цепкой хватки Громова, и я принялась вытирать щёки, не прекращая говорить.

– А они уехали, обиженные на меня, Максим Петрович. Уехали в никуда и встретили там свою смерть. И у меня даже нет возможности поговорить и извиниться за свою глупость, которая стоила им жизни. Маму с папой хоронили в закрытых гробах, так что я даже на похоронах не видела их лиц… Там ведь толком ничего не осталось, Максим Петрович, удар и взрыв был такой силы, что…

Перед глазами промелькнули воображаемые кадры той аварии – столкновение с фурой, отлетевшая на встречную полосу машина, взрыв, который забрал навсегда тех, кого я так любила…

– А у неё были такие глаза, Максим Петрович. Волшебные глаза. Они светились, представляете? – прошептала я, глотая слёзы. – Удивительным тёплым светом, мне всегда казалось, что я его могу поймать… прикоснуться… А у папы были волшебные руки. Он и рисовал хорошо, и из дерева умел вырезать всякие смешные фигурки… Однажды мне куклу сделал, а мама всё жалела, что сшить платье не сумеет… И тогда папа сам сшил! Представляете?..

И я, закрыв лицо руками, со стоном отвернулась от Максима Петровича. Сквозь пальцы текли слёзы, и было их по-прежнему так много, будто внутри меня растаял айсберг и теперь вытекает наружу…

А Громов обнял меня, не пытаясь развернуть к себе лицом, и прошептал на ухо:

– Если бы я мог забрать твою боль себе…

– Что? – я так удивилась, что даже перестала плакать.

– Я понимаю, что все слова бесполезны, Наташа. Просто чувствую. Всё, что можно, ты уже сама себе давно сказала. Если бы я мог помочь, забрав твою боль себе, я бы сделал это.

– Невозможно. И потом, тогда было бы больно вам.

– Это лучше, чем видеть тебя в таком состоянии и чувствовать, как больно тебе.

И только тогда я вдруг осознала, что лежу на диване вместе с Громовым, он обнимает меня и прижимается ко мне. Словно прочитав эти мысли, Максим Петрович легко поцеловал меня сзади в шею и, осторожно обхватив руками за талию, развернул к себе лицом.

Между нами как будто молния сверкнула. И я, забыв обо всём, целовала его, запустив свои руки ему в волосы и дрожа всем телом, но уже совсем от другого чувства.

Следующие несколько минут мы целовались, как безумные, а потом Громов отстранился, глядя на меня мутными глазами, и прошептал:

– Наташа, ещё пару минут, и я за себя не ручаюсь. Поэтому, если ты не хочешь остаться на ночь на этом диване, вставай, я отвезу тебя домой.

Я улыбнулась. Всё-таки способность не терять голову даже в подобных ситуациях есть не только у меня.

По дороге ко мне домой мы не разговаривали. Громов высадил меня у подъезда и попросил написать ему смс, как дойду до квартиры.

– Не напишешь через пять минут – вернусь, – пригрозил он мне.

Я пообещала отчитаться о доставлении собственного тела домой, потом, поколебавшись, чмокнула Максима Петровича в щёку, от чего он, кажется, слегка прибалдел, и побежала к себе.

Квартира встретила меня привычной тишиной, нарушаемой только мяуканьем Алисы и одиночеством. Тем самым, право на которое я выбивала у родителей, и тем самым, которое уже четыре года было моим проклятьем.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вот так бездарно прошёл мой двадцать пятый день рождения. Я грустно улыбнулась. Пожалуй, по гадостности этот день рождения переплюнет все предыдущие.

Но, как ни странно, мне стало немного легче. Именно из-за того, что рассказала Максиму Петровичу обо всём этом. Удивительно – ведь больше никто ничего не знал, даже Антон и Аня…