Екатерина Маркова - Блудница

От нее опять что-то скрывали. То, что внезапно заболевшая Вероника забрала с собой Марию в Париж, выглядело каким-то безумием. Кристиан и Алена плели что-то нечленораздельное, но это еще можно было объяснить тем, что Алена находилась за рулем, а Кристиан в этот момент пытался по своему мобильнику распорядиться по поводу поступившей в клинику Вероники. Потом он односложно объяснил Ксюше, что звонок из больницы застал его на пути в аэропорт в Ницце. Мария под присмотром, через час он сможет сам осмотреть Веронику. Пусть Ксюша тщательно соберет вещи и, как обычно бывает, ничего не оставляет в тумбочках и на полочке в ванной…

Потапов и Сева вообще казались персонажами из спектакля для даунов. Пожимали плечами, мычали и нескладно утверждали, что Вероника после обеда, находясь в полном здравии, повезла Марию в аквапарк… У Ксюши разболелась голова, и она ушла собирать вещи.

…Сильный порыв ветра захлопнул створку окна, и она поспешно закрыла его, чтобы перед отъездом не пришлось еще оплачивать разбитые стекла. Голова постепенно проходила. Ксюша прилегла на диван и, совсем не собираясь спать, вскоре провалилась в неглубокий чуткий сон…

Негромкий стук в закрытое ею окно мгновенно поднял ее на ноги. Она села на диване, спустила ноги и увидела, как чья-то рука кончиками пальцев снова осторожно, точно боясь напугать ее, постучала по стеклу. Ксюша подошла к окну и замерла с застрявшим в горле криком. Напротив нее за окном стояла… Мария, и ветер шевелил ее распущенные по плечам золотые пряди волос. Ноги Ксюши приклеились к полу, она перестала дышать и, замерев, напряженно вглядывалась в лицо матери. Она была такой, какой помнила ее Ксюша по раннему детству — совсем молодой, роскошной, смеющейся. Страх вдруг отпустил Ксюшу, растаял, испарился. Она попыталась открыть окно, но проклятый шпингалет не поддавался… Не осознавая, что она делает, в панике, с силой ударила по стеклу и в следующий момент, облизывая окровавленный кулак, увидела, что их с Марией все равно разделяет непонятная колышущаяся пленка, точно собранный от испарений земли в причудливые разводы воздух…

— Ты мне снишься, мусик?! — прошептали беззвучно Ксюшины пересохшие губы.

Мария резко тряхнула головой, отрицая то, что сказала Ксюша. Ее улыбающиеся губы раздвинулись, и начали складывать слова, которые Ксюша слышала как бы изнутри себя.

— Нет, солнышко мое дорогое, это не сон. Я предупреждала тебя, моя девочка, что всегда буду с тобой, если ты научишься слышать меня… Только теперь я уйду надолго, но это не означает нашей разлуки. Просто смысл любой дороги открывается в конце… Я прошла до конца свой путь… Я вернусь к тебе, но не сразу… Береги Марию, солнышко, ей много дано, значит, спросится вдвое больше — так уж устроена жизнь… С ней всегда будет моя любовь и на ее невидимых крыльях принесет в трудные минуты помощь… и это не будет игрой воображения. Сквозная ткань бытия пропустит, непременно пропустит тепло моего сердца. И всегда помни, доченька, счастье — это состояние души… И не надо его искать в другом месте. Оно очень трудное, человеческое счастье, но если оно истинное, его никто не в силах отобрать…

Мария улыбалась и молодела с каждым сказанным ею словом. Ее полупрозрачные одежды едва скрывали наготу прекрасного молодого сильного тела… Порывы ветра горячо и страстно обнимали ее стройную фигуру и молоко белого тумана постепенно запеленывало в тугое плотное облако…

— Не уходи, мусик, — горестно сложили Ксюшины губы безнадежную мольбу, а Мария прошептала радостно:

— Для тебя, любовь моя, все… все, что называется мною… А теперь… мне нельзя опаздывать…

Словно взметнувшимся белым смерчем пронесся перед Ксюшиными глазами развевающийся подол длинных одежд Марии…

…Из-за светлеющего горизонта поднималась розовая полоска грядущего дня. Суровые насупившиеся скалы разглаживали свои морщины врачующим влажным рассветом. Легкими вздохами облегчения сообщали волны отлива о возвращении с трофеями из песка и прибрежной гальки в родную стихию. Мир просыпался и розовел предрассветным стыдом за свою медлительность. Робко пискнула на ветке разноперая пичужка и, вытаращив круглые глаза, еще раз прочистила горло и рассыпала сладкоголосую торжествующую трель. Замолчала и вопросительно глянула на рыжеволосую зеленоглазую девушку, которая застыла как изваяние перед разбитым окном, с восторгом и изумлением провожая взглядом таявшее в голубизне неба белое облако и прижимая к груди бессильно сжатый кулачок с падающими на белый подоконник алыми капельками крови…

…Колокола подмосковных храмов несли свою скорбную весть. Звонари не щадили сил, благодарно отрабатывая щедрое пожертвование церкви за заупокойное богослужение.

«Кого отпевают?» — то и дело раздавались недоуменные вопросы. «Рабу Божию Марию» — шептали из-за свечных ящиков посвященные в небывалый размах богослужения…

В одном из храмов все было готово к началу панихиды, но кого-то ждали. Крепенький молодой алтарник несколько раз уже выбегал на дорогу, ведущую к церкви, нетерпеливо переминаясь, вглядывался… Наконец, высмотрев появившуюся машину, вприпрыжку понесся сообщать об этом батюшке.

К храму подкатил «воронок» с зарешеченными окнами, следом показалось сопровождение — две милицейские машины с мигалками.

Из «воронка» неторопливо выбрался Патрон и обернулся к сопровождению. Из каждого «мерседеса» вынесли по огромной корзине белых лилий. Собравшиеся прихожане восхищенно заохали, запричитали. Патрон подал знак, и милиционеры понесли корзины с цветами в церковь. Сам он замешкался у своего временного лимузина, нырнул в «воронок» и с трудом вытащил корзину с огромными, величиной со средний подсолнух, пунцовыми розами.

— Сам донесу… — буркнул он подбежавшему сержанту и, переваливаясь от тяжести цветов, двинулся к храму.

Ему навстречу из распахнутых дверей церкви мощной звонкоголосой волной взметнулась к небу молитва преподобной Марии Египетской. Патрон вздрогнул всем телом, опустил на крыльцо корзину, поднял глаза к небу.

«О великая Христова угоднице, преподобная Марие! Испроси нам у Великомилостиваго Владыки и Господа веры непорочное соблюдение, градов и весей наших утверждение, от глада и пагубы избавление, скорбящим — утешение, недугующим — исцеление, падшим — восстание, заблудшим — укрепление…»

«Скорбящим — утешение, падшим — восстание…» — беззвучно повторяли губы Патрона, а глаза с радостным изумлением и трепетом следили за плотным белоснежным облаком, распятым на высоком кресте колокольни, словно с воздушной легкостью желающем поведать о той любви, которая рождается лишь великим страданием…