Эльмира Нетесова - Любимые не умирают

  —   Да у вас не только руки, а и лицо задело, шею,— осмотрел мужика врач и, смазав ему обожженные места, оставил на ночь в больнице под наблюдением.

   —  Эх-х, падлы! Мужик за всех вас себя подставил. Успел выключить рубильник. Иначе что было б! Ему всю морду и руки искры опалили. Хорошо если останется зрячим. А вы его тут склоняете! Козлы вы, не мужики! — вернулся охранник, принеся с собой несколько свечей, и сказал, что утром электрики отремонтируют щиток и проводку.

   Через неделю Колька вернулся в барак. Увидел начатое письмо. Понял, что его читали все зэки.

   Он не узнал мужиков. Их словно подменили. Кольку позвали к столу. Из всех тумбочек вытащили харчи, какие прислали из дома.

   —  Ешь Огрызок! Тут вот мать колбасу подкинула. Свою, домашнюю. На прошлой неделе получил. Хавай, сколько влезет! — совал сосед, не разговаривавший с Колькой больше года.

  —   А ты вообще за что сел? — внезапно спросил Остап.

  —   За свою дурь! Был бы поумнее, канал бы на воле. Не столько баба, сколько сам виноват. Если дождется, выйду, пальцем не трону никогда! — пообещал глухо.

  —   Ну и дурак! Настоящий лопух! Бабье всегда надо в железном кулаке держать, чтоб ни бзднуть, ни дохнуть лишку не могли. Иначе за мужиков перестают держать. Хлябало отворяют и на нас бочку катят. Вот и я влип за бабу. Аж на целых пять лет. Теща треклятая извела. Все зудела на мозги. То я плохо воспитан, за столом чавкаю, то во сне конем храплю, всем спать мешаю, то нет у меня культурного обхожденья, и на каждом слове матерюсь, да так что ей гадко в одном доме со мной жить. А потом и вовсе скотом, хряком обозвала. Ну, я покуда был тверезый, терпел эту говенную бочку. Конечно, грызлись, но без дыма. Жена нас раскидывала по разным комнатам, покуда не остынем Вот так десять лет с ней мучился, ни куска хлеба без ее попрека не съел.

  —   А сам работал? — перебил Остап.

   —  Попробовал бы с ней хоть на день дома остаться! Без выходных и праздников таксистом вкалывал. Весь заработок и калым жене отдавал. Я ж, когда к ним пришел, они даже пылесоса не имели. Тут же я и холодильник, и стиралку, и телик с видиком приволок. Старую мебель сменил на новую. Жена не нарадуется. Двоих сыновей мне родила. А старая галоша все воняла. Ну сколько можно терпеть? А тут как на грех, выпил...

   —  А чего свою квартиру не купил и не ушел от нее?

   —  Жена ее жалела. Одна она у нее была. Не хотела бросать старую дуру. Та, видно, ревновала дочку ко мне и говняла на каждом шагу. Тут я вечером с работы вернулся, теща лестничную площадку прибирала. Слышу, как она с соседкой мои кости в помоях полощет. Вроде я всю получку пропиваю, денег не приношу, живу на зарплату жены и ее пенсию. У детей своих последний кусок хлеба из зубов отнимаю. Ну, как такое стерпеть?

   —  Это уж облом! Ей все зубы надо было в жопу всадить!

   —  Не-ет, тыкву свернуть на сраку!

  —   А что жена молчала?

   —  Видать, такая же стерва! — галдели зэки.

   —  И чего ты с ей сотворил? — вмешался старый дедок, недавно прибывший в зону.

   —  Открыл я дверь рывком. А она у нас не вовнутрь, а наружу открывалась. Я сам ее поставил. Железная, тяжелая махина, да так вот и долбанула она теще, что та старая пердунья закувыркалась по ступеням через голову. Вниз слетела, глаза еще открытыми были, силится что-то сказать, а уже не может. Пока скорая приехала, теща «дуба врезала». Так вот и влепили мне за непреднамеренное убийство.

  —   А жена ждет?

   —  Хрен там. Какого-то делягу нашла. Уже второй год с ним живет. Работает у него. Написала, что смерти матери не сможет мне простить.

  —   А пацаны?

  —   Они у моей матери. С бабкой живут. Пишет, что хорошие растут, послушные, помнят меня и ждут.

  —   Баба твоя к ним приходит?

  —   Мать не пишет о ней. Они с самого начала не ладили. Старается не напоминать. Но ничего! Вот выйду, восстановлю семью. Не ради себя! Детям родная мать нужна, чужою теткой ее не заменишь.

   —  Как же простишь шалаву? — встрял дедок, сокрушенно качая головой.

   —  Эх-х, отец! Она не только жена и мать, она первая! Моя любовь! Ее мне никто не заменит. Ничего, помиримся, только бы дожить и встретить. Все налажу!

  —   Во, блажной! Я троих супружениц перебздел и ни про единую не горюю. Еще десяток переживу! Бабы оне что куры! А я как петух подле их! Какую притянул, ту и словил.

  —   Так ты похоронил иль развелся с ними?

   —  Не-е, все трое поумирали, окаянные! Меня не спросивши, сбегли на погост. Одна в речке утопла. Вторая полезла в болотину за коровой и там осталася. Зато умная скотина выбралась, сама в сарай воротилась. Вот эту было жалко. А баб в деревне хоть метлой мети, не скудеет никогда.

  —   А третья где делась?

   —  Павлинку на пастбище бык словил. Да как саданул рогами, так дух вышиб. Она корову пошла доить, а бык скотину покрыть удумал. А тут Павлинка не ко времени приперлась. Нет бы ождать, пока бык свое дело справит, она давай его отгонять, он озлился и насадил бабу на рога, потом к корове возвернулся. Справил свою любовь и ушел. А я сызнова сиротой сделался.

  —   А сюда попал за что?

  —   За Авдотью. Я ж к ним ходил, чтоб заново бабу заиметь, ожениться. Ну и приглядел Раису. Хороша баба!

  —   При чем же Авдотья?

   —  Она мать Раисы. Думала, что я к ней прибиваться зачну. Ну, а на что старуха, коль в доме молодуха? Я к ней всей душой расположился, даже конфетов куплял.

  —   Дед! Да чтоб ты делал с молодой? Ей мужик нужен! — смеялись зэки.

   —  А я что? Тот самый настоящий ухажер. Девки, завидев, аж в обмороки от радости падали. Другого, такого как я, не сыскать нигде.

   —  Дед! А как ты, женившись, бабу в дом заносил на руках? Осиливал?

  —   Ну чего рыгочешь, пузо рвешь? Конешно заносили. Только не я, они меня! — поправил старик бороду под общий хохот и добавил:

   —  Ну, то как бы поднял Мотьку ежли в ей живого весу десять пудов. У меня геморрой вокруг шеи завязался б!

  —   Так чего тебя посадили сюда?

   —  А для того чтоб сберечь от подлого влияния беспутного бабьего рода. Я ж в своей деревне был энтим, ну што в музеях, экспонат! От того берегли меня всем людом от зависти, от порчи, от сглазу.

   —  Дед! Сколько годочков тебе? — хохотал Остап.

  —   Без году восемь десятков! Можно сказать в самом расцвете сил, при всех достоинствах и прытях!

   —  Да ты, небось, только бородой баб щекотишь нынче?

   —  Шалишь! А чего Авдотья за мной по всей улице со сковородой бегла? Заманивала. Заместо Райки предлагалася. Когда ей отказал, она той сковородой меня по спине огрела. Ну, я осерчал. Развернулся не шуткуя, вырвал ту сковороду, да как прилепил со всего маху по голове, Авдотья так и повалилась в ноги. Не, она не померла, но уже не помнила, зачем за мной бегла. Свое имя и то у ней с головы выскочило. Вовсе мозги в задницу провалились. А може они там завсегда жили. Но посадили за увечье. Но я несогласный! Авдотья должна была понимать, что только баба бывает старой, мужик — никогда! Покуда стоит на своих ногах, он завсегда мужик. И нечего ему поперек путя становиться. Мне даже в суде сказали, что имею много достоинств, и один грех — переоценка своих возможностев! Во! В том оне просчитались. Как ослобонюсь, выйду на волю, враз свое докажу, даже судьихе, хоть она баба престарелая и не в моем вкусе...