Владимир Витвицкий - Охота на компрачикоса

— А сколько время? — спросил он.

— Я постирала твои часы.

А у нее своеобразное чувство юмора — в ее шутках мало слов. Наверное, так и надо. Но как не хочется выныривать из теплого водоворота, зная, что "всегда" не существует… но встречный поцелуй… и хочется есть… и пускай лучи на асфальте станут немного короче…

— Автобус.

Это не шутка, а он увлекся, он слишком долго целился, выжидая, и поэтому потерялся — сначала в лесу, а вот теперь в событиях утра. Памятью они еще не стали, как и тот старик — не он ли за рулем и за стеклом неумолимого автобуса? Нет, не он — его не может быть. Он перешел дорогу на красный свет, прекрасно понимая, что у пули нет тормозов или заднего хода. Сам виноват, но теперь выходит, что у него, как и у Коня, есть свой первый мертвый нестандартный враг. А вот летчикам везет! Он увидит их часа через два — им сверху видно все, но к счастью, не так много, и незнание плюс спирт для технических нужд делают их веселыми и похожими на жестоких, но беззаботных железных ангелов.

Женщины — другое дело. Они прибиты к земле гвоздями-каблуками, и живее чувствуют земные катаклизмы. Автобус — катаклизм, а Лена не исключение и первая заметила его. Правда на ногах у нее не каблуки, а сланцы, и Алексей знает, видел — на них есть затертая надпись: "Сделано в СССР". Автобус, слово, ее поднятая рука выключили вакуум и включили время, отделяя, поглощая, превращая ее в бардак воспоминаний, в образ, в силуэт, в живой утренний фантом. Песок злорадно зашуршал под широкими колесами — будущее стало настоящим, горячий воздух сжался в тормозах — и все, длинные секунды кончились. А заодно и длинные проводы и долгие слезы.

— Все хотел спросить тебя, почему сланцы?

Шуршание прекратилось, а еще на ходу пыхнувшую дверь изогнутые трубы затолкали вбок и вперед. Причем здесь сланцы? Увидев водителя и вспомнив о старике, он хотел сказать о фотографии. Стало тихо — это остановился автобус, а шуршание переместилось под носок ботинка — и оттуда ухмыльнулся упрямый песок.

Как и время, утратив бесконечность, песком с ладони осыпалась ее рука и, став Леной, осталась вместе с ней за автобусной дверью разделяемом мире. Но подсказка из центра счастья — он заметил неуверенность ее пальцев, нежелание разжатия, несогласие, наверное, с тем, что кончилась его рука?

Ступени автобуса дрожанием и рифлеными боками напомнили палубу вертолета, и то, как он счастливо нюхал ее, прилипнув животом. Он уже внутри и уже нащупал в кармане деньги, а в глазах водителя лениво сложился привычный маршрут и приевшийся интерес к южным расставаниям. Задержавшись взглядом на Лене — конечно же, на ее красоте, конечно же, а затем на Алексее — скорее на его форме, он уже протянул руку к тумблеру, включающему удобную и равнодушную пневматику.

— Почему сланцы?

А сланцы ей идут — странно, но это так. Они по-особому смотрятся на ее ногах — возможно, это шарм? Слово подходит, но не очень. Их легкая и яркая родня — турецкие или китайские шлепки, они, конечно же, удобнее, и бывает, их хозяйки подбирают цвет и полосатость к своим купальникам или шортам. Эти шлепки делают их ногастее и выше — ведь у них толстая подошва. Удобная химия, а сланцы вроде бы плебеи, но выделяют Лену из общего темпа, неброской скромностью подчеркивая совершенство ее тела, независимость красоты от модных пятен. Сейчас закроется дверь, и Лена исчезнет, станет точкой на ленте дороги, но Алексей почему-то спросил — обдуман ли сланцевый выбор?

Но что это? Опять странные звуки — внятное шуршание по низкому гудению двигателя. Автобус стоит, но вот-вот тронется, через уже недлинную секунду, а незакрытой двери осталось еще меньше — полсекунды…

Шуршание — это Лена. Она впрыгнула сквозь прозрачную границу готовой закрыться двери и упругими движениями взбежала по коротким автобусным ступеням. Алексей увидел, как в ее глазах блеснуло радостное хулиганство, и еще какая-то перемена, и новая подсказка, и его угаданное желание.

— А есть такой город.

На выдохе — Алексей почувствовал, как слова задели кожу на лице. Дверь закрылась за ее спиной плотно и надежно, а рука водителя, неспешностью выдавая опыт, легла на рычаг скоростей. Качнулся пол, а обочина скрипнула песком и осколками разбившейся границы. А сланцы — это просто, это как Друбич и кепка, как море и парус, так Лена и сланцы. Красота, подчеркнутая простотой.

А с чего это вдруг Автор так прицепился к автобусу, утреннему бризу, скрипящему песку, пердящему феллаху, долгоиграющим секундам? Прилип, но не вдруг, а в связи, не случайно, а закономерно. Просто и у Автора был свой автобус, свои секунды, но дверь закрылась, и никто не впрыгнул и ничего не разбил.

Давно это было, солнечно, и Автор был тогда военным и спортивным, а мир открытым и любопытным, и удивление: как неудобно целоваться в фуражке — мешает козырек, и как отчетливо видны на кремовой рубашке, там, где нагрудный карман, на уровне сердца, темные слезы. И не Алексей, а Автор, живя в открытом мире, еще не умел уходить, не оборачиваясь. Еще не научился, и город еще не был мертвым — он был жив, но ну уже умирал, и солнце, солнце лилось в утренние окна.

А она, возможно, и вправду спала, но, скорее всего, притворялась и не ответила на его шепот. Он кричал — его слышали, но промолчали, и он, надев помнящую ее слезы рубашку и фуражку с белым верхом — потому что форма, потому что лето, вышел в утренний город. Весь в солнечных лучах — как же так? Дорога к автовокзалу, а на дороге утренние, длинные, четкие тени. Билет был куплен заранее, и он должен был уехать и больше не вернуться, но он все оборачивался перед каждым поворотом, всматриваясь в малолюдное и прозрачное утро позади себя. С каждым шагом город умирал, словно за ним бежала невидимая тень, холодным взглядом подталкивая в спину. Как труден быстрый шаг, как мало поворотов.

Смешно, но сев в автобус, он все еще глупо таращился в окна, надеясь заметить, увидеть вдали. А может, он просто прятал краснеющие глаза? Даже когда автобус выехал за город, он все еще оборачивался, но тень уже накрыла последние дома — город умер, мир закрылся.

Но Автор не гад — зачем вредить Алексею? Пускай в его придуманной жизни случится разбитая граница. Интересно, а о чем они болтают сейчас, в автобусе? Скажет ли Алексей Лене, что потерял ее фотографию? Наверное, нет, а может да, впрочем — какая разница? Но фотография важна. Запечатанный в целлофан и унесенный взлетным вихрем маленький клочок бумаги — он необходим, он отправная точка новых действий.

Да, город умер летом, а у Автора появился зимний день, когда он покупает вино и пьет его один, ни с кем не делясь и вспоминая имя. Это имя хочется забыть, и чтобы дня этого не было вовсе, но всегда найдется какая-нибудь крикливая зараза, причем не одна, которая обязательно напомнит ему об этом.