Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви

— Ты придираешься к нему. — Ты бросил еще один осторожный взгляд на площадку с привязанным к шесту мячом, явно собираясь продолжить обвинительную речь. — Ты винишь его во всем плохом, что происходит в этом доме. И в его детском саду. Ты жаловалась на беднягу все шесть лет его жизни. Сначала он плакал слишком много, потом слишком мало. Он изобрел свой собственный язык общения, и это тебя раздражает. Он неправильно играет, то есть играет не так, как играла ты. Он относится к сделанным тобой игрушкам не как к музейным экспонатам. Он не гладит тебя по спине за каждое новое, правильно написанное слово. И поскольку соседи не спешат записаться к нему в друзья, ты считаешь его парией. Я согласен, у него есть одна серьезная психологическая проблема, связанная с приучением к горшку. Ева, в этом нет ничего необычного, но это очень болезненная для ребенка тема, а ты настойчиво интерпретируешь происходящее как какое-то злонамеренное личное сражение между ним и тобой. Я рад, что это вроде закончилось, но, при твоем отношении, не удивляюсь, что это продолжалось так долго. Я делаю все, что в моих силах, чтобы скомпенсировать твою — и мне очень жаль, если я оскорбляю твои чувства, но не знаю, как иначе это назвать, — холодность. Однако ничто не может заменить материнскую любовь, и будь я проклят, если позволю тебе выморозить еще одного моего ребенка.

Я была ошеломлена.

— Франклин...

— Дискуссия окончена. Я не получил удовольствия, высказав все это, и все еще надеюсь на изменения к лучшему. Я знаю, ты думаешь, что стараешься — ну, может, ты действительно делаешь то, что считаешь старанием, — однако на данный момент этого недостаточно. Давайте все продолжим стараться... Эй, приятель! — Ты подхватил вбежавшего с дека Кевина и поднял его над головой, словно позируя для рекламы Дня отца. — Закончил с мячиком?

Когда ты опустил Кевина, он сказал:

— Я обкрутил мяч вокруг шеста восемьсот сорок три раза.

— Потрясающе! Держу пари, в следующий раз ты сможешь сделать это восемьсот сорок четыре раза!

Ты неуклюже пытался сменить настроение, а я чувствовала себя так, будто меня переехал грузовик, но я

и не пыталась разделять твой голливудский восторг, ожидаемый от современных родителей. Похоже, как и Кевин.

— Если я по-настоящему постараюсь, — бесстрастно сказал он. — Хорошо бы поставить ворота.

Я наклонилась к нему:

— Кевин. Боюсь, с твоим другом Трентом произошел несчастный случай. Не очень серьезный, и с ним все будет хорошо.

Но может, мы с тобой напишем ему открытку с пожеланиями выздоровления вроде той, что бабушка Соня прислала тебе, когда ты сломал руку.

— Ну да, — сказал Кевин, отодвигаясь. — Он думает, что здорово катается на велосипеде.

Я выпрямилась и потерла руки, как при ознобе. Может, мы слишком громко разговаривали с Роджером. Насколько помню, я не упоминала велосипед.

Ева

1 февраля 2001 г.

Дорогой Франклин,

Почему-то мне кажется, тебе понравится, что я до сих пор выписываю «Таймс». Однако я несколько изменила мнение о том, какие разделы достойны прочтения. Стихийные бедствия и разводы голливудских знаменитостей кажутся одинаково важными и одинаково незначительными. Совершенно непредсказуемо я либо смакую газетные страницы, либо безразлично бросаю свежий выпуск на стопку у двери. Как же я была права в те далекие дни; как легко Соединенные Штаты могут обходиться без меня.

В последние две недели я швыряла журналы непрочитанными, ибо, если память мне не изменяет, великолепие президентских инаугураций оставляло меня равнодушной, даже когда я была способна и на энтузиазм, и на отвращение. Повинуясь какому-то капризу, сегодня утром я прочитала все, включая статью о том, что американские рабочие слишком много работают сверхурочно. Вероятно, это действительно интересно, хотя я не сказала бы, что земля свободных предпочитает работу развлечениям. Я прочитала о молодом линейном электромонтере, который вскоре собирался жениться и так стремился создать финансовую основу своей будущей семьи, что спал всего пять часов за двое с половиной суток. Он карабкался вверх и вниз по столбам двадцать четыре часа подряд:

«В воскресное утро, во время перерыва на завтрак, он получил очередной вызов.

Около полудня он взобрался на 30-футовый столб, закрепился предохранительным поясом и схватился за провод под напряжением 7200 вольт, позабыв надеть изолирующие перчатки. Вспышка, и мистер Черчилль повис на своем поясе. Его отец, прибывший на место происшествия раньше грузовика с лестницей и надеявшийся на то, что сын еще жив, простоял у подножия столба больше часа, умоляя прохожих снять его мальчика».

Я не испытываю каких-либо эмоций по поводу сверхурочных; я не знакома ни с одним линейным электромонтером. Я знаю только, что эта картина — отец, умоляющий зевак, столь же беспомощных, как он сам, снять со столба трудолюбивого сына, словно висельник, болтающегося на ветру, — заставила меня расплакаться. Отцы и сыновья? Горе и растраченное впустую усердие? Они связаны. Однако я рыдала и по отцу этого юноши.

Видишь ли, с самого раннего детства, когда я только научилась говорить, в меня вбивали, что турки убили полтора миллиона моих соплеменников; мой отец в месяц моего рождения был убит в войне против самого худшего, что есть в нас, и мы были вынуждены использовать худшее, что есть в нас, чтобы победить. Поскольку четверг был отвратительным гарниром на этом змеином пиру, я не удивилась бы своему жестокосердию. Но вместо этого я отзывчива, даже слезливо сентиментальна. Вероятно, я так мало жду от рода человеческого, что малейшая доброта ошеломляет меня, как и сам четверг, ощущением своего излишества. Холокосты не изумляют меня. Изнасилования и детское рабство не изумляют меня. И, Франклин, я знаю, что ты чувствуешь по-другому, но и Кевин не изумляет меня. Я изумляюсь, когда роняю на улице перчатку и подросток бежит за мной два квартала, чтобы ее вернуть. Я изумляюсь, когда кассирша передает мне сдачу, ослепительно улыбаясь, хотя мое лицо — непроницаемая маска. Потерянные бумажники, возвращенные владельцам по почте, незнакомцы, подробно объясняющие, как куда-то пройти, соседи, поливающие цветы друг друга, — все это изумляет меня. Селия изумляла меня.