Жанна Ласко - Первое свидание

– Да, рубенсовская женщина не знала эластиков, но у меня нет ни малейшего желания походить на нее.

Женевьева: Когда тебя не хотят понять…

– Вот вообрази себе сейчас, что ты касаешься этих округлостей. Ощущение нежности, мягкости…

– Женевьева, все хорошо к месту. Меня совсем не привлекает ласкать женское тело. Это не моя ориентация… Я села на диету…

– И ляжешь в постель с Альбером, когда потеряешь пятнадцать кило. Ты права: в жизни надо ставить перед собой цель. Идти на риск, иначе это просто тоска!

Женевьева: Как она меня раздражает! Надо взять себя в руки, иначе она возненавидит меня.

Брижитт: Мне здесь нехорошо. Нечем дышать. Этот пар, эти голые, как червяки, рахат-лукумы, что бегают из одной комнаты в другую с мылом в руке. Не думала, что это так затянется. Интересно, который уже час? Летисия скоро вернется. Я обещала ей быть дома.

– Знаешь, Брижитт, что с тобой происходит? Э-э, да ты слышишь меня? Ну, пятьдесят два года. Нормально, это случается с кучей людей, и ничего страшного, пусть даже немного неприятно. Худая, полная – что из того! В такие годы мы уже не те, что были в двадцать, и я подозреваю, Альбер понимает это. Ты не сделала лифтинг, подумаешь, беда какая: ты уже миновала возраст, когда прогуливаются с голым пупком. И он не ждет очаровательную нимфетку, даже если у тебя такое на уме!

– Меня в пот от тебя бросает!

– Что ты хочешь, мы в турецкой бане.

– Ты резка со мной, Женевьева.

– Одна из нас не понимает, чего ты все-таки хочешь. Или я тебя переоценила, или ты сама себе не доверяешь.

Брижитт: Доверять себе? Если бы она знала, как я стыжусь себя, и не только своего тела.

– Я стыжусь своего махрового невежества, своих привычек старой девы. Знаешь, в первый день я пускала пыль в глаза, когда говорила о совместном путешествии. А в действительности я по рукам и ногам связана своими девочками и своим бутиком. Чем я могу похвастаться, кроме того, что воспитала своих дочерей, кормила и обстирывала их? Трудно такое вообразить, но моя жизнь только в этом и состояла! Каждый день я просыпаюсь с мыслью: лишь бы Альбер не разочаровался во мне. Ну скажи, что я могу предложить ему?

– Да ты больная! Прежде всего скажи мне, что, он так уж необыкновенно преуспел в жизни, чтобы требовать для себя ни с кем не сравнимую? Солидный преподаватель-историк, тема которого далека от нашего времени, отец семейства, скорее несчастный, шизик, углубившийся в прошлое, неспособный наслаждаться воздухом, которым дышат его современники… Не торопись, прошу тебя…

– Тебе он кажется таким, да?

Женевьева: Я сгустила краски, но, надо признаться, он не заставил меня мечтать о себе, этот ее Альбер в своем плаще бездарного детектива. И к тому же старичок на тринадцать лет старше ее. В нашем возрасте это важно. Он выглядит так, словно с юности болен раком. Но я не решаюсь сказать ей об этом.

– Ох-ох-ох! Нет ничего, чем бы ты могла обогатить его жизнь, вторгшись в нее!

– Хотела бы я знать, как мне понимать это…

– Правильно понимать, правильно. Как все то, что я твержу тебе уже целый час. Я устала от тебя, ты все время унижаешь себя в собственных глазах: я и толстая, я и старая, я и глупая! А теперь еще и бесполезная!

– Меня смущает его покойная жена…

Брижитт: Это правда, покойница меня пугает. Когда видишь, как какому-нибудь законченному негодяю курят фимиам на его похоронах, как очень быстро стирается память о его пороках, о его дурных делах, то что же говорить о любимой жене, которая скончалась всего три года назад?

– Что ты знаешь о его жене? А если, на поверку, она была упрямой ослицей?..

Брижитт: А ведь правда, Альбер не раз позволял себе маленькие колкости в ее адрес…

– Но если она и спорила, то желая добра!

– Да ты что! Она поступала как все. Она жила собственными интересами, а не посвятила себя целиком семье.

– Как я? Ты это хочешь сказать?

– Брось, не прикидывайся простушкой! Можно подумать, мы многие годы не говорили только об отутюженных тряпках и тщательно вымытых тарелочках. Я убеждена, что уход Пьера был для тебя благодеянием, необходимостью, чтобы ты начала жить, вращаться среди людей своей профессии, что много лучше, чем натирать воском паркет.

Брижитт: Да она в восторге от того, что он бросил меня! Его она тоже терпеть не могла. По сути, она терпеть не может всех мужчин, которые отнимают у нее ее подругу.

– Женевьева, сознайся: ты ведь всегда презирала женщин, посвятивших себя семейному очагу!

– Ты прекрасно понимаешь, что я говорю не о всех женщинах, посвятивших себя семье, а о своей подруге Брижитт, у которой золотые руки и коммерческий дар. Вот и все.

– Ты боишься, что я снова вернусь к плите, начав нести общее хозяйство с Альбером?

– Господи, где ты черпаешь эти довоенные выражения? «Вести общее хозяйство»! Теперь говорят: «жить с…» Жить, ты слышишь. Ты уже нарожала детей, отдала дань обществу и теперь имеешь право заняться собой, радоваться жизни, делать что хочешь, идти куда хочешь. Вести общее хозяйство! Вот уж чушь!

– Тише, нас же слышат.

– А ты и правда полная дуреха!

Брижитт: Тем не менее именно за такие слова я и люблю ее, мою Женевьеву… Удобно мне уйти отсюда одной, без нее?

ИСТОРИЧКА

– Вы не полностью указали шифр вашей книги, мсье.

– О, простите. Теперь снова ждать?

– Это недолго.

Альбер: Воспользуюсь случаем, чтобы снять копию с этого реестра. Ах черт, аппарат занят! Я знаю эту женщину. Часто вижу ее в библиотеке в Пуатье. У нее всегда немного печальный вид. Наверное, потому я никогда не заговаривал с ней. К тому же она и правда какая-то невзрачная. Пожалуй, она могла бы стать хорошим другом. Вот чего мне не хватает: друга, сестры, наперсницы, женщины, которая понимает меня, мои дела.

– Добрый день!

– Добрый день!

Альбер: Она довольно-таки сдержанна, эта наперсница! Мне не с кем поговорить. Дочь запретила мне даже произносить при ней имя Брижитт, Ноэми еще слишком мала, и, конечно же, у меня нет желания поведать, что у меня на душе, ни Марку, ни Жаку. Мой дорогой братец – убежденный холостяк, и он плюет на все, что может напоминать нежность, а Жака его Сюзанна так ожесточила, что он приобрел несравненный талант повергать в отчаяние самых ярых влюбленных. Не говоря уже о том, что за двадцать лет совместной работы в лицее я ведь никогда не откровенничал с ним. Как, впрочем, и ни с кем другим. Вот проблема-то.