Кристин Арноти - У каждого свой рай

– Ох, – сказала она. – Какое ужасное слово!

Тогда я завопила:

– Но он фактически разведен. У тебя нет больше мужа. У тебя есть только бумажка. Ты спишь с бумажкой. Ты разговариваешь с бумажкой. Ты безумная.

– Ты – тоже: бросить Марка. Твой отец был соблазнительным, я привыкла к нему. Любезен, достаточно предупредителен.

Она побледнела.

– Если американец не расстанется с тобой, то я тебя больше не увижу.

– Ты приедешь ко мне. Так далеко мы еще не зашли. Я вернусь к началу учебного года. А уеду, скорее всего в начале июля.

– Сегодня 26 июня, – сказала она угрюмо.

Я запуталась во вранье. Я не знала, как выпутаться. А Марк прогуливался с девицей, или они уже были в постели. Скорее всего. Девица овладела моим имуществом, она уже знала повадки Марка, его манеры.

Мама нарушила наше молчание:

– Возможно, ты права. Лучше поддаться искушению, чем сожалеть… Я знаю, что я должна была поступать по-другому. Я полагаю…

Я быстро подсчитывала в уме.

– Я тебе принесу тридцать тысяч франков.

– Целое состояние, – воскликнула она.

– Долг. То, что папа потратил на меня.

– Где ты возьмешь эти деньги?

– Небольшие сбережения. Мы еще очень молоды, чтобы ввязываться в бесконечную систему кредитов для покупки квартиры.

– Тогда у Марка ничего больше не будет? Ни жены, ни квартиры…

– Так мы будем более свободными…

Я представляла Марка и девицу в постели. Красивые, блестящие от пота, с влажными волосами.

– Он не принимает наркотики?

– Кто?

– Кто? Американец…

– Да нет! Нет!

Я должна была вырваться из этого карамельного дома, оторваться от материнской ласки.

– Так, я ухожу…

– Ты придешь завтра?

– Послезавтра с деньгами.

– Ты уверена, что сможешь без них обойтись?

– Уверена, но, если папа тебе позвонит, не говори ему ничего.

– Он, возможно, рассердится на меня, если я уеду?

– Ты еще не поняла. Папа не обращает внимания на твои разъезды.

– Иногда он мне звонит, – сказала она, – перед тем как прийти.

Мне надо было вырваться из этой обволакивающей нежности. Наконец я оказалась на узкой лестничной площадке. Мама шла за мной.

– Подумай, прежде чем говорить с Марком. Иногда ты бываешь резкой.

– Резкой?

Я чуть не пропустила первую ступеньку крутой лестницы.

– Тебе больно?

Она подошла, чтобы меня поддержать. Смотрела на меня с тревогой. Ей, наверно, представлялось, что я спускаюсь по веревочной лестнице.

– Если бы ты уехала в Америку, не попрощавшись со мной, то я…

– Мама! Я пообещала тебе прийти послезавтра…

– Сдержи слово, – сказала она, став внезапно беззащитной.

Она снова превращалась в мать-мученицу, безнадежно покинутую, скорбь, упакованную в вату, одинокое дерево, существующее в бетонном пространстве, боль, ходящую на двух ногах, душу нараспашку, мечущуюся в поисках своего передника. Она не была уверена, что ее любят.

– Умоляю тебя, не страдай так. Я отвратительное, эгоистичное животное.

Она не хотела, чтобы я уехала. Виноватая, больная, счастливая или несчастная, перемешанная в ее чане любви, я была ее вечным ребенком.

– Это точно, ты придешь послезавтра? Крепко уцепившись за поручень, я повернулась, чтобы ее лучше разглядеть. Она лишь была переодета в женщину в возрасте. Если бы ей повезло родиться в семье с достатком, она могла бы переходить от одного мужчины к другому и демонстрировать свое красивое тело на пляжах. На мгновение у меня мелькнула мысль: а не превратить ли ее в шикарную маргиналку, не показать ли ей Нью-Йорк. Перевоспитать ее за несколько дней.

– Подумай, куда бы тебе хотелось поехать, мама…

– Я уже подумала, – сказала она.

– Куда?

Я была ошарашена.

– Ты узнаешь об этом позже.

– Послезавтра в это же время…

– Позвони предварительно.

– Непременно…

Мне не хотелось, чтобы она меня критиковала, разоблачала, я спасалась бегством. Скатилась с лестницы, пронеслась по невзрачному подъезду, натолкнулась на женщину, задев ее тучного пекинеса.

– Осторожно, – воскликнула женщина.

Она наклонилась над собакой.

– Малыш, дама сделала тебе больно? Покажи мне твою лапку.

– Извините.

Надо было поскорее убраться отсюда.

Мне стало нестерпимо радостно. Я буду свободной. Рассказывая маме небылицы, я привела в порядок свои мысли. Я вбежала в бакалейную лавку.

– Добрый день, мне бы хотелось шоколада. Молочного…

– Пожалуйста…

– И еще плитку твердого шоколада.

– Приятного аппетита, – сказал бакалейщик. На улице я развернула первую плитку и начала есть. Мне показалось, что по моей щеке ползет муха, мне хотелось ее прогнать, но это была слеза. Вечером Марк будет мне врать. Он повернется ко мне спиной в постели: «День был изнурительным. До завтра…» С одной стороны, он меня лишил моего благополучия, убежденности в моем удавшемся замужестве, с другой – как бы это ни было странным, он мне открывал горизонты, которые, как мне казалось, были для меня утрачены. Я упивалась мыслью о предстоящем отъезде.

Я распустила свой жалкий узел. Встряхнула волосы. В такси расплачивалась безупречно одетая, напудренная сухопарая дама, она терпеливо ждала, пока шофер ей отсчитает сдачу.

– Свободно?

– Да.

Я опустилась на раскаленное сиденье, покрытое кожзаменителем.

– Куда едем? – спросил водитель такси.

– Порт д'Отей.

Затем я уточнила адрес.

Был пятый час, торговцы овощами снимали брезент с выставляемого на тротуаре товара. Около нас упало несколько яблок, ребенок подобрал их и подал продавцу.

Я размышляла о том, как мне себя вести вечером. Надменно и холодно? Возбужденно, на грани слез? Скрытно и молча? Угрюмо или с наигранной веселостью? Или же остаться естественной. Естественной? Но какова я на самом деле? Я пыталась понять. Марк разрушил карточный домик нашей супружеской жизни.

Мое самолюбие страдало.

Глава 2

МЫ ЖИЛИ в XVI районе, у Порт-д'Отей. Его улицы с церквами печального благоговения, приютами для богатых стариков и довольно-таки мрачными бакалейными лавками вызывали во мне настоящее смятение перед вечностью. Витал какой-то дух святости, иногда встречались монашенки, одетые старомодно, попавшие по недоразумению в наш век. Будучи из семьи скромного достатка, я предпочитала оживленные кварталы, где фрукты были навалены кучей на лотках, выставленных у бакалейных лавок, и овощами торговали прямо на улице. Я хмелела, втягивая носом запах пряностей, прикидывала на руке вес салата, предпочитая салат с лохматыми, как лопнувшие хлопушки, листьями. Я обожала покупать на улице. Рынок вызывал у меня восторг. Я вела себя как шеф-повар. Закупала впрок. Нагрузившись как осел, я расслаблялась и вспоминала, неся в своей кошелке целый огород, что нас только двое. У нас не было ни собаки, ни даже кошки. Я любила собак. Они мне снились. Я бегала с сеттерами красно-бурого окраса по лесным тропам, как по ковровым дорожкам из листьев сиреневого, ярко-желтого, блекло-зеленого цветов. Обувшись в сапоги-скороходы, я оставляла отпечатки ног в напоенной растительным соком земле. Охота за видениями, псовая охота, добычей которой была моя страсть к собакам. Жить на природе, просыпаться ворчливой, но счастливой, вырванной из сна резким петушиным пением. Мне нравились петухи и их смелые подружки, которые спасались бегством от своего властелина, раздуваясь от счастья. Я любила птичий двор, упивалась прозрачным воздухом под высоким небом, насыщалась зеленеющими картинками. Самая смиренная дворняжка с бархатистым от боли и ласки взглядом приводила меня в восторг. Я таяла от умиления, если она мне подавала свою лапу.