Галина Яхонтова - Сны Анастасии

Давний берег, другая жизнь… Первый мужчина… Ростислав был первым и не первым в жизни Насти. Где-то она читала странные строки:

Роза черная, роза твояСтанет розою алой.

Наверное, в этом „ботаническом“ образе поэт выразил таинство фазового перехода, самого главного в женской жизни.

А прозаик описал это так:

„Она привскочила и едва не спрыгнула на пол, когда вдоль ее ноги скользнула чужая, холодная и волосатая нога; закрыв лицо руками, вне себя от испуга и смятения, сдерживаясь, чтобы не кричать, она откинулась к самому краю постели.

А он обхватил ее руками, хотя она лежала к нему спиной, и покрывал хищными поцелуями ее шею, кружевной волан чепчика и вышитый воротник сорочки.

Она не шевелилась и вся застыла от нестерпимого ужаса, чувствуя, как властная рука ищет ее грудь, спрятанную между локтями. Она задыхалась, потрясенная его грубым прикосновением, и хотела только одного: убежать на другой конец дома, запереться где-нибудь подальше от этого человека.

Теперь он не шевелился. Она ощущала на спине его тепло. Страх ее снова улегся, и ей вдруг захотелось повернуться и поцеловать его.

Под конец он, видимо, потерял терпение и спросил огорченным тоном:

— Почему же вы не хотите быть моей женушкой?

Она пролепетала, не отрывая рук от лица:

— Разве я не стала вашей женой?

— Полноте, дорогая, вы смеетесь надо мной, — возразил он с оттенком досады.

Ей стало грустно, что он не доволен ею, и она повернулась попросить прощения.

Он набросился на нее жадно, будто изголодался по ней, и стал осыпать поцелуями — быстрыми, жгучими, как укусы, он покрыл поцелуями все лицо ее и шею, одурманивая ее ласками. Она разжала руки и больше не противилась его натиску, не понимала, что делает сама, что делает он, в полном смятении не соображала уже ничего. Но вдруг острая боль пронзила ее, и она застонала, забилась в его объятиях, в то время, как он грубо обладал ею“.

Но это писал мужчина. А некая „дрянная девчонка“ в своих „Записках“ изобразила, на взгляд Анастасии, точнее данный поворотный пункт:

„Странно, каким тяжелым может быть мужское тело! И почему он так часто стал дышать, как будто пробежал кросс? Как угрожающе заворочался его нелепый отросток! Меня испугали яростные движения его крепкого тела. „Но, в конце концов, все через это проходят“, — подумала я и легла на спину, чтобы впустить в себя таинственного гостя. Я чувствовала в себе храбрость молодого зверя.

Он быстро подмял меня под себя и впился в мою бедную плоть. Теперь до меня дошло чудовищно грубое народное выражение: „Это же надо, в живого человека х… тыкать!“ От боли у меня перехватило дыхание, и я издала древний, как мир, крик. Но движение чужой плоти внутри меня не прекратилось. Я пришла в ярость и попыталась сползти, но ударилась головой о стенку кровати. Тут я запросила пощады: „Миленький, отпусти меня. Не могу больше, больно“. Но „миленький“ довел свое дело до конца и затих“.

Но у Насти все было иначе. Она возвращалась из музыкальной школы ноябрьским холодным и темным вечером. В подъезде было темно. Очевидно, испортился выключатель, и потому все лестничные площадки погрузились в преисподнюю. Скрипнула какая-то дверь, но узкая полоска света не озарила кромешную тьму. Мелькнула какая-то тень, показавшаяся еще чернее, чем окружающее.

Она даже не успела испугаться, когда чьи-то сильные руки втащили ее в квартиру то ли на втором, то ли на третьем этаже, протащили по маленькому коридору, и она ударилась о противоположную стену и осела.

Когда Анастасия очнулась, в помещении уже горел неяркий свет. Кажется от бра в самом дальнем углу. Над ней стоял сосед дядя Вася, который, видимо, собирался переезжать или уже переехал: комната была пуста.

Дядя Вася, нахально улыбаясь, успокаивал:

— Не бойся, сучечка. Господи, как ты похожа на свою мамочку, будь она неладна.

Настя не могла взять в толк, что происходит, когда из кухни вдруг вышел какой-то небритый кавказец, держа в руках бельевую веревку. Она не на шутку испугалась, подумав, что они хотят ее повесить, но кавказец со странным выражением на лице связал ей руки, а затем, не обрывая веревки, и ноги. Его глаза казались безумными. Четырнадцатилетняя девочка еще не могла понять, что он во власти похоти.

— Не так крепко, Отар, — сказал дядя Вася. — Я хочу, чтобы она могла шевелиться. Как и та шлюха, ее мамаша, — добавил он.

Настя вспомнила, что мама давно не здоровалась с ним и даже всячески избегала его. Теперь она смутно догадывалась о какой-то причине, вызвавшей такое ее поведение.

Они насиловали ее зверски. Сначала по очереди. Потом — вдвоем. Так продолжалось несколько часов. Когда Настя уже перестала не только плакать, но и вообще что-либо соображать, они заставили ее проделывать всевозможные гнусности, от которых ее рвало, выворачивало наизнанку.

Наконец, истерзанную и опустошенную, завернутую в старую скатерть, но со связанными руками и ногами они притащили Настю по темной лестнице на пятый этаж и оставили под дверью. Дядя Вася засунул за веревку, которой были связаны ноги, какую-то записку. Сгорая от стыда, боли и обиды, полуживая, Настя стучала головой в дверь, будучи не в силах даже подать голос. Открыв дверь, испуганная до смерти мама с трудом сдержала крик, но, прочитав записку, не стала заявлять в милицию. В ту же ночь дядя Вася исчез.

А ей с тех пор снились кошмары, она просыпалась в холодном поту, ненавидя насильников и себя. Но больше всего Настя обвиняла мать, которая явно скрывала от нее что-то ужасное.

Лишь после ее смерти дочь обнаружила в бумагах ту самую записку. Узнала ее, потому что буквы были написаны корявым пьяным почерком на обратной стороне репродукции известной картины Саврасова „Грачи прилетели“, очевидно, выпавшей из какого-то учебника во время сборов. Из записки она поняла, что пострадала из-за матери, что так отомстили той, отвергшей „любовь“. И, кроме того, она узнала, что мать была причастна к какому-то нераскрытому убийству, о чем дядя Вася собирался уведомить милицию в случае, если мама вздумает обратиться туда с иском. До Анастасии „дошло“, что мать смогла пожертвовать дочерью ради сохранения своей страшной тайны. И она возненавидела умершую маму, как ненавидят только живых. В тот вечер Настя решила, что жить больше незачем и, найдя на антресолях веревку, не исключено — ту самую, которой ее связывали насильники, зацепила ее за потолочный крюк, предварительно разбив люстру. Спас случай: веревка оказалась гнилой и не выдержала веса легкого тела. Настя упала, сильно ушиблась, закашлялась, зарыдала, стала кататься по полу, пока, наконец, не затихла и не уснула прямо на ковре. Ей было тогда девятнадцать.