Барбара Брэдфорд - Так далеко, так близко…

Итак, мой отчим сделал из меня козла отпущения. Через много лет, после того, как я уехала с фермы, я поняла, какой это был садист.

К несчастью и к сожалению, всего через три года после вступления в брак у мамы началось сердечное заболевание, и она превратилась в полуинвалида. По большей части она была прикована к постели. Ее болезнь приводила отчима в ярость, и моя жизнь стала совсем невыносима. Мало того, что он бил меня, когда ему вздумается, он превратил меня в поденщицу. Он заставил меня прибираться в доме, готовить для него, для нас, поскольку мама, как правило, была очень слаба. Мне было десять лет.

Я быстро росла. К тринадцати годам я была хорошо развита физически и выглядела старше своих лет. точнее всего было бы сказать, что я выглядела вполне зрелой девушкой. Но при все моей пышности я была еще бутоном, я еще не расцвела. Однако мама уже говорила мне, что я буду красавицей, когда вырасту.

Однажды, летом 1935 года, я попалась на глаза хозяину фермы. И теперь всякий раз, как я шла по имению, он смотрел на меня пристальней и дольше, чем всегда.

Он стал благожелателен и приглашал меня в большой дом, чаще всего, в контору, где дарил мне конфеты и шоколад, ленты для волос, старые журналы и даже один раз книгу. И скоро его руки стали шарить по моему телу, по грудям и под юбкой, по ногам и везде, где ему хотелось.

Начался этот постоянный ужас, Вивьен. Вскоре он начал расстегивать брюки, заставляя прикасаться к себе. Иногда он заставлял меня снять что‑нибудь из одежды.

Я была в ужасе. но что я могла сделать, чтобы прекратить это? Мама больна; я не хотела огорчать ее, ухудшать ее состояние своими горестями. К отчиму я не могла даже подойти, да и все равно он мне не поверил бы. Может быть, он даже и знал обо всем, но притворялся, что ничего не замечает. Какое ему до меня дело? Ведь я для него — не более чем помеха. Я старалась не думать о том, что происходит.

Хозяин пригрозил мне — если я пророню хоть слово о том, что он делает со мной в конторе, он вышвырнет всех нас. Он уволит отчима и выставит его без денег и без всяких рекомендаций.

Я обвиняла себя, пологая, что сама виновата в том, что он обращается со мной так распущенно. Как раз перед тем, как он начал преследовать меня, его навестила его мать, и она сказала, что я красивая девочка. А потом добавила злорадно, что моя красота обязательно навлечет на меня множество неприятностей. Что она приведет меня прямой дорогой в ад, где Сатана с нетерпением поджидает таких, как я. По моему мнению, ее сын и был воплощенным Сатаной.

Когда мне было четырнадцать лет, он изнасиловал меня. Это было в сентябре 1963 года. Я, конечно, была девственницей, а поскольку он был страшно груб, крови было много.

Это событие вызвало кое‑какой переполох. В спешке он забыл закрыть дверь, и экономка нас обнаружила. наш растерзанный вид, кровь на коврике — не нужно было иметь особого воображения, чтобы понять, что случилось. она все поняла и сказала ему об этом. Но, как и все на ферме, она боялась потерять работу. Поэтому он продолжал делать со мной все, что хотел.

Зима еще не настала, а я забеременела. Мне было пятнадцать. Поняв, что я понесла, я страшно испугалась. Но времена были тяжелые, он был хозяином моего отчима, мы зависели от него целиком и полностью. Поэтому о моем положении не особенно‑то и говорили. Мама плакала. Отчим обвинял меня.

Владельцу фермы шел четвертый десяток, и он никогда не был женат. Ему, должно быть, понравилась идея обзавестись женой и ребенком. К великому удивлению Томми Рэгана и моему, он женился на мне — из‑за ребенка. Свадьба состоялась на ферме. Местный судья оформил документы, все произошло просто и быстро.

Как ни странно, он сразу же уехал и оставил меня жить в прежнем доме вместе с моей матерью и отчимом. Вернувшись неожиданно на ферму через пару месяцев, он перевел меня в свой дом. он спал со мной до тех пор, пока это не стало невозможным из‑за моего положения, Но он почти не разговаривал со мной, и никаких чувств между нами не было. Я мечтала сбежать от него, но понимала, что не могу этого сделать.

В первый день июня начались роды. Они продолжались почти два дня, и когда, наконец, младенец появился на свет третьего июня, я была совершенно обессилена. Мне сказали, что ребенок умер.

Несколько месяцев я тяжело болела. Я и не хотела поправляться, хотя была очень слаба, измучена и испугана. Пока я болею и лежу в постели, мне никто не причинит вреда. Но, конечно, я не могла прятаться вечно. Когда, наконец, я встала, отчим сообщил, что муж отправляет меня для выздоровления отдохнуть. Было решено, что я поеду в Лондон пожить к маминой сестре Бронах. Очевидно, это была мамина идея, и, что самое удивительное, что мой муж согласился.

Не могу выразить, с каким облегчением я готовилась к отъезду. Я не виделась с мужем до моего отъезда в Нью‑Йорк, где должна была сесть на пароход, — он был в Канаде по каким‑то своим делам. Он заплатил за мой приезд и кое‑какую новую одежду и выдал триста долларов на жизнь в Лондоне.

Я навсегда запомнила, что сказала мне мама в день моего отъезда с фермы, запомнила ее лицо, ее взгляд, ее голос. «Не возвращайся в эти края, доченька», — прошептала она, когда я наклонилась, чтобы поцеловать ее. Она сказала, что любит меня, и я запомнила, какой счастливый вид был у нее в то утро. Очевидно, она с облегчением почувствовала, что я спасена.

Я глотнула шампанского и устроилась на диване поудобней.

Вивьен, с тревогой наблюдавшая за мной, воскликнула:

— Вы ведь еще не кончили, графиня Зоэ? Я хочу услышать ваш рассказ до конца. Прошу вас!

— Тогда слушайте, Вивьен. Я расскажу вам все… то, о чем никто не знает.

34

Вторая моя жизнь началась в Лондоне. Она была гораздо счастливее первой, во многом благодаря моей тетке Бронах.

Она была младшей сестрой моей матери. Актрисой. Пока она жила в Нью‑Йорке, она работала в маленькой театральной труппе в Гринвич Виллидж. Там она встретила молодого английского актера по имени Джонатан Сен‑Джеймс. Они полюбили друг друга, а потом он вернулся в Англию в 1933 году, и она поехала с ним. Они были женаты уже пять лет, когда я прибывала к ним.

Едва я вошла в их маленький домик в Пимлико, мое настроение поднялось. Здесь было тепло и уютно, похоже на кукольный домик, и Джонатан постарался дать мне понять, что мне здесь рады и что я здесь дома. Ему, как и Бронах, было около тридцати, и оба они были полны жизненных сил и воодушевления, а в их образе жизни было что‑то богемное. Они были безумно влюблены друг в друга и в театр, и оба играли в спектаклях в Вест‑Энде. Они были там в своей стихии. Их счастье и веселье были заразительны, и вскоре я почувствовала себя лучше — так я не чувствовала себя с самого раннего детства, когда отец был еще жив. Они были очень ласковы со мной.