Первозданная (СИ) - De Ojos Verdes

Я противна себе.

Но не могу оторваться от созерцания бледного чудовища со спутанными волосами.

Неужели, правда, это я?..

Делаю шаг назад. Потом еще. Словно испугавшись, хочу убежать от незнакомки в отражении… Выставляю руки вперед, будто отгоняя ту, желая, чтобы она исчезла…

Не понимаю, что происходит, но в какой-то момент чувствую, как лечу вниз… Лестница длинная и широкая. Скатываюсь кубарем, слыша хруст позвонков и костей. Даже не пытаюсь противиться этому, надеясь, что сломаю шею — и дело с концом… Перекрученная, распластываюсь на последних ступенях и хриплю, выдыхая.

И, действительно, меня пронзает нечеловеческая боль, от которой и это скудное дыхание перехватывает. Перед глазами тут же темнеет, а в ушах стоит какой-то звон.

А потом, наконец, все исчезает.

Глава 34

«Часто мы разрушаем то, что любим, а после, еще сильнее любим то, что уничтожили». Хайнц Кёрбер

Распахиваю глаза. Какая-то мысль на подсознательном уровне заставила меня ожить. Причем, вернуться к жизни мгновенно. У меня нет амнезии или состояния сонливости. Удивительная для моего положения ясность.

Я понимаю, что нахожусь в больничной палате, холодные приглушенные тона стен не раздражают, как должны были бы. Сквозь жалюзи замечаю легкие просветы, через которые лучики солнца отражаются на чистом полу.

Не могу пошевелить шеей и некоторыми конечностями, и это приводит к логичной мысли, что половина моего туловища нефункциональна. Перед собой вижу подвешенную правую ногу в гипсе, тяжесть в левой руке дает понять, что и та сломана за компанию.

Странно, но я не чувствую боли. Совсем.

Пытаюсь пошевелить остальными частями, и внезапно ощущаю тепло под боком. Правая ладонь заключена в чьи-то тиски.

Сердце пропускает удар, когда, приведя пальцы в легкое движение, продвигаюсь выше и нащупываю шевелюру… Тора… Замираю, не понимая, что именно чувствую в данную секунду.

— Сат?

Все же разбудила его. Сонный и небритый, изрядно помятый, лохматый и слишком уставший Адонц приподнимается, заглядывая мне в глаза.

— Ты очнулась… — будто не верит. — Очнулась, душа моя…

Протягивает руку и касается щеки. Взгляд полон радости, облегчения и чего-то еще нового… Жалости?..

Молчу, стиснув зубы, и рассматриваю родное лицо. Мне казалось, я его больше никогда не увижу…

И мне так больно, Боже. Так больно…

— Уходи… — шевелю пересохшими губами.

Мужчина на мгновение застывает, словно не доверяя собственным ушам.

— Не понял?..

— Уходи, — повторяю с готовностью.

— Нет.

Челюсть жестко сжимается, желваки ходят ходуном. Глаза вмиг холодеют, но полны решимости.

— Больше никуда не уйду. И тебе не позволю.

Жаль, что я слышу эти слова только сейчас. Они бы грели душу, но тогда, когда я в них нуждалась. В данную минуту я ощущаю только безразличие.

— Уходите, господин Адонц. Забудьте, что мы знакомы. Я не хочу видеть Вас. Совсем. Правда.

Нахмурившись, отшатывается.

Растерянность на его лице добивает остатки какой-либо выдержки. Мне невыносимо делать это, но иначе не получается.

— Уходи, пожалуйста. Ты усугубляешь мое положение своим присутствием.

Несколько долгих минут, в течение которых он будто пытается переубедить меня своим взглядом, полным надежд и обещаний, я сжимаю ладонь рабочей руки в кулак, чтобы не закричать в голос.

Мысль о том, что Адонц видит меня в таком состоянии, убивает. Не хочу его этой жалости и сожалений. Не хочу, чтобы он думал, будто я обвиняю его.

— Просто уходи, — шепчу из последних сил и прикрываю веки.

Опять выдержка меня подводит, и тьма окутывает сознание…

В следующий раз пробуждение застает тяжелую голову утром. Я понимаю это по слишком ярким лучам, которые светятся по-особенному.

А внутри меня… Там пустота.

— Я сказала твоей матери, что надобности приезжать нет, мы за тобой присмотрим.

В палату бесшумно входит пожилая женщина, и мне на миг кажется, что это лишь галлюцинации. Но нет. Она берет стул и садится так, чтоб я, не имеющая возможности крутить шеей, отчетливо видела ее перед собой. Окидываю гостью безразличным взглядом.

— Я знаю, что с тобой прелюдии ни к чему, да и возраст, когда надо сюсюкаться, прошел давно. Так что, сразу к делу. У тебя не будет возможности самостоятельно ухаживать за собой или оплачивать сиделку. Родственников ты тоже стеснять не станешь. Хотя меня особо и не интересуют все эти факторы. Жить будешь у нас до полного восстановления.

Если бы могла, рассмеялась бы.

— И не стоит на меня так смотреть, детка, — качает головой, надменно прищурившись. — Или ты выбираешь самый жестокий вариант, Сатэ? Хочешь, чтобы я позвонила твоей матери и рассказала, как на самом деле ты оказалась в больнице? Да? Чтобы она прилетела первым рейсом, если до этого не получит разрыв сердца?

В эту секунду внезапно понимаю, что за мысль заставила меня резко прийти в себя — родители. Сложно представить их состояние… Я так трусливо и отчаянно хотела смерти… И ни разу не подумала о том, каково им будет…

— Знаешь, что им сказали?

Выдерживает театральную паузу, нагнетая обстановку. Какая все же прожженная бабка! Как умело давит на болевые точки, чтобы добиться своего…

— Им сказали, Сатэ, что ты неудачно упала… И разбила телефон. Глупо, конечно. Ты себе представить не можешь, каких усилий и сколько красноречия мне потребовалось, чтобы убедить твоих отца и мать не впадать в панику. Последний раз лапшу на уши в таком количестве я вешала твоему деду, когда уверяла его, что готова выбросить диплом и стать домохозяйкой после свадьбы. Посчитай, как давно это было.

— Я готова прослезиться, — хриплю, не соображая, зачем мне этот исторический экскурс. — Какие жертвы…

Она встает и довольно бодро подходит к столику, на котором присутствует вода в бутылке и чистые бумажные стаканчики. Наливает в один из них вожделенную жидкость и подносит мне.

К черту гордость, разве она у меня осталась?

Выпиваю всё до дна с нечеловеческой жаждой. После чего следует вторая порция.

— Пока достаточно.

С досадой прикрываю веки и пытаюсь отдышаться после интенсивного поглощения влаги. Будто вечность не пила… И стало чуть легче — чего греха таить.

— У тебя обезвоживание организма, — вновь садится на свое место. — Сломаны рука, нога, а еще ушиблена шея. Последнее в твоем случае — самое безобидное по заверениям здешних специалистов. Воротник Шанца можно будет снять уже через несколько дней или неделю. А вот кости, к сожалению, во время падения были сломаны в нескольких местах и будут срастаться не меньше двух месяцев.

Распахиваю глаза и впиваюсь в неё требовательным взглядом:

— Чего Вы добиваетесь своим монологом?

— Я ничего не добиваюсь. Всего лишь хочу, чтобы ты признала рациональность моего предложения пожить с нами. Я обеспечу тебя всем необходимым.

— Зачем? Почему вдруг?

— Ничего не вдруг. Пусть твоя мать будет спокойна на расстоянии. Она не девчонка, у нее хватает проблем со здоровьем, не стоит ее вводить в курс дела…

На секунду…на одну чертову секунду я представила, что станет с родными, если они узнают всю правду… Я бы умерла от горя. Пожалуй, эта женщина права, и ей стоит отдать должное — не каждый на ходу придумает такое. Хорошо, что семью убедили в обычном падении. Как бы я сейчас смотрела им в глаза? Как смогла бы перенести слезы и стенания? Жалость? Злость? Ненависть к Мовсесу? Откуда взяла бы силы переварить этот калейдоскоп эмоций, когда сама еще не до конца понимаю, что делать и как жить дальше?..

— Где Мовсес? — перескакиваю на другую тему.

Тонкие брови взлетают вверх, Элеонора Эдуардовна внимательно смотрит на меня и начинает медленно покачивать головой.

— Не надо тебе о нем думать. Он там, где ему положено находиться.

— Он… — шепчу, снова испытывая жажду. — Он болен. Ему нельзя в тюрьму.