Фэй Уэлдон - Судьбы человеческие

Когда развод был оформлен и назначена дата регистрации брака с Клиффордом, Хелен позвонила матери:

— Я знаю, что Джон не придет, но ты — пожалуйста, умоляю, приходи.

— Милая, если я пойду одна, это так расстроит отца. Ты же знаешь. Ты не должна просить меня об этом. Но и без меня тебе будет хорошо. Поскольку ты прожила с Клиффордом уже почти год, и выходишь за него замуж второй раз, то пышная церемония совершенно ни к чему, ведь правда? Как там Эдвард? Он стал лучше говорить?

— Она не придет, о, она не придет на бракосочетание, — плакала затем Хелен на плече у Клиффорда. — Это ты виноват! (О, она становится с ним все смелее).

— Что ты хочешь от меня? Чтобы я вернул ему картины?

— Да.

— Для того, чтобы он изрезал их садовыми ножницами? — (И Джон сделает это, вне сомнения).

— Ах, я не знаю, не знаю, что делать. Отчего у меня не такие родители, как у тебя?

— Будь благодарна судьбе, что не такие, — отрезал он. — Вот что я тебе посоветую: иди и умоляй их обоих в их берлоге. Сделай так, чтобы они были. А я обещаю, что буду вежлив.

— Но я боюсь.

— Нет, это неправда. — И в самом деле, это была неправда.

Итак, Хелен появилась в Эпплкоре в одно субботнее утро, возбужденная и счастливая, вся в мыслях о Клиффорде, убежденная в том, что они сделают все для ее счастья. Она открыла дверь, впустив солнечный свет в крошечную комнату, где обычно сидела Эвелин, дожидаясь мужа из студии или гаража, и вязала — либо шелушила горох — и знала, что за его возвращением последует либо гневное словоизлияние, либо день-два угрюмого молчания, и в том, и в другом подразумевалась ее вина. Дело в том, что вина, действительная или мнимая, и впрямь могла быть, но чаще она оказывалась многолетней давности: Джон имел привычку вспоминать ее прегрешения, стоя у мольберта, смешивая краски и накладывая мазки — и размышляя над природой цвета; в ходе воспоминаний появлялись: живая плоть, разлагающаяся плоть, замерзшая плоть, или иное, что подсказывала ему фантазия. Однако он становился стар; фантазия уже не буйствовала, а слабеющий ее отклик раздражал. Паранойя всегда сопровождается манией, а кто лучше, чем Эвелин (особенно с тех пор, как он крайне редко стал покидать дом), «снабдит» его материалом для его творчества — и Клиффорд понял уже давно, что ни кто иной, как она, является подручным материалом, манекеном для измышлений живописца…

И Эвелин догадывалась об этом. Вот она сидит в своей крошечной затемненной комнате: олицетворение жертвы. Может быть, и комната так темна оттого, что она сидит здесь: в последнее время Эвелин притягивает мрак. Кажется, что за ее спиной стоит тень самой Судьбы. И вот входит, с лучом света, Хелен, вся олицетворение надежд — и даже уверенности, что возможно все, и все оттого, что она снова с Клиффордом, — и ее душа, мысли и сердце вновь свободны. В этой комнате обитают призраки, думает Хелен, войдя. Отчего я раньше этого не замечала? Начищенные медные сковороды, висящие на гвоздях, раскачиваются будто на ветру, а ветра нет.

— Что-то случилось, — говорит Эвелин. — Ты так необычно выглядишь. Что такое?

— Я хочу, чтобы вы оба приехали на мою свадьбу, — говорит Хелен. — И Джон, обязательно. Где он?

— На чердаке, пишет. Где ему еще быть?

— Он в хорошем настроении?

— Нет. Я сказала ему, что ты приедешь.

— Как ты узнала об этом? Откуда?

— У меня был сон ночью, — отвечает Эвелин. — Она кладет руку на лоб. — Голова болит. Но какая-то забавная головная боль. Мне снилось, что вы стоите с Клиффордом рука об руку. А я умираю. Мне снилось, что я должна умереть, чтобы освободить тебя.

— Как это? — спросила потрясенная Хелен.

— Ты слишком похожа на меня. Ты тоже не можешь быть самой собой. Чтобы быть счастливой с Клиффордом, тебе нужно стать похожей на отца. Быть больше его дочерью.

О чем она говорит? Эти тени, двигающиеся по комнате, эти раскачивающиеся сковороды… Может быть, она имеет в виду, что выйдя замуж за Клиффорда, Хелен потеряет мать? Но Эвелин продолжает:

— Тебе нужно быть рядом с Клиффордом, я знаю это, и нужно это для Нелл, когда она возвратится обратно.

Хелен застывает на месте с открытым ртом.

— Во сне я видела, что бросаю на тебя тень. Это была единственная тень в том месте. Везде было столько света! И Нелл шла через зеленое поле. Ей сейчас почти семь лет, ты знаешь. И она так похожа на тебя, маленькую — кроме цвета волос, разумеется. Это у Клиффорда такие волосы.

И Хелен начинает подозревать, что мать бредит. Она говорит так странно: по мере своего рассказа она сползает на стуле.

Хелен зовет отца, стоя внизу: кричит ему наверх. Никто не смеет так звать его с давних пор. С ним нужно осторожно: гений за работой! Не сметь мешать, на сметь тревожить. Но что-то в голосе Хелен заставляет его спуститься бегом.

— Эвелин… — только и произносит Хелен.

— Так болит голова, — говорит Эвелин. — Интересная такая боль… От нее одна половина головы соображает хорошо, а другая — в тумане. Мне надо убрать эту тень, мне нужно уйти. Не волнуйся за Нелл: она вернется.

И Эвелин улыбается дочери — и не замечает стоящего рядом мужа; пытается поднять руку — и не может. Пытается покачать головой — и умирает, сохраняя удивленное выражение лица. Хелен сказала бы, что смерть наступает, как будто кто-то медленно выключает свет в ее глазах. Веки даже не закрываются. Это Джон закрывает их своей рукой: может быть, он достаточно много нарисовал мертвых глаз, чтобы привыкнуть к таким зрелищам — так зачем закрывать ей веки? Бог ведает.

Врач впоследствии сказал, что у Эвелин, вероятно, было два кровоизлияния в мозг, а может быть, даже три — за последние сутки. Последнее кровоизлияние и было смертельным.

Хелен удивительно спокойна: ей кажется, что Эвелин решила умереть — и выполнила свое решение. Тело послушалось веления разума — и ушло. Она скорбит, но это светлая скорбь; ей кажется, что то был последний подарок Эвелин ей — чувство, что жизнь лишь начинается, а не кончается. Хелен решает поделиться сном Эвелин с отцом. Джон Лэлли говорит, что перед смертью жена, очевидно, тронулась умом. И, если только это не игра больного воображения дочери — и она в самом деле решила выйти замуж за Клиффорда — убийцу своего ребенка, а его внучки, — то он считает, что Хелен отныне мертва для него так же, как и ее мать.

Его горе можно понять.

Но у Эвелин был не столько сон, сколько видение: дар Божий, иногда приходящий к хорошим людям накануне смерти; а Эвелин после видения прожила достаточно долго, чтобы передать свое видение Хелен — очевидно, в компенсацию всего, что она недодала дочери. Читатель, это, к сожалению, невозможно: дать своему ребенку все без изъяна, все до конца. Мы недодаем своим детям так же, как наши родители — нам.